Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

Это было четверть века назад, и вот как это было, товарищи.

Скрип половиц становится как гром.

Они проходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете.

Дед открывает дверь и входит.

Я поворачиваюсь к нему с пластинкой в руках.

Учительница остается в дверях.

– Здравствуйте, – отвечаю я. – Прислала?

Дед смотрит в пол.

– Отцу отдал рекомендацию-то, – медленно говорит он. – У него возьмешь.

– Спасибо, – говорю я и смотрю на него.

Учительница молчит.

Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.

– У Шурки дочь родилась, – говорит дед. – Потому задержала.

– Я понимаю, – говорю я. – Поздравляю вас…

Дед не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.

– Положь пластинку, – говорит дед.

Я медленно, как бы нехотя, кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.

– Краус письмо прислал, – говорит дед.

– Я понимаю, – говорю я, глядя на вращающийся диск.

Учительница пятится назад.

Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой комнаты, в которой мальчику разбивают сердце. Я все это вижу. И тут начинается песня. Сначала тихонько, потом громче.

– Я люблю тебя, Вена… – запевает голос.

– Горячо, неизменно… – Голос звучит как кощунство.

Медленно отворяется дверь. Это выходит старик. Я остаюсь один в радиорубке. Все громче становится вальс. Он звучит все яростней. Он звучит как сопротивление смерти.

Я открываю дверь в коридор.

Колесо велосипеда останавливается, и я вижу, что на нем не хватает четырех спиц, выбитых ногой Катарины.

И тогда я слышу, как со всех сторон эхом доносится музыка Венского вальса.

Я ползу в сторону от перекрестка, где валяются остатки грузовика, где снег залит бензином и кровью, где у висящего над Можайским шоссе светофора остался один красный сигнал, где догорает на рекламном щите портрет веселого повара и дымятся вареные сосиски, которые предлагается требовать всюду.

Пятно тавота на грязном снегу – вот все, что осталось от моего МГУ, от моего первого военного университета, от моей Мощной Говорящей Установки, через которую я мощно уговаривал немцев сдаваться и отравлял эфир вальсами Штрауса, хотя дело происходило не в предместьях Берлина, а в предместьях Москвы, возле деревни Рощино, от которой осталась одна изба.

Я ползу от шоссе прочь к единственной уцелевшей избе разбитой деревни и волоку беспомощные перебитые ноги и серый ящик рации, впрягшись в брезентовую лямку.

Судя по тому, как быстро немеют ноги, на личную жизнь мне отпущено минут двадцать.

В глазах у меня все плывет, но я все-таки добираюсь до избы и вползаю через порог. Силы оставляют меня, и я забываюсь на полу пустой избы с выбитыми окнами.

Потом я услышал какие-то звуки и открыл глаза.

За окном раздавались фырчание и кашель останавливающегося мотора.

Потом слышны шаги.

Входит немецкий офицер в русском тулупе внакидку, держа в руках два пистолета «вальтер». Он скидывает полушубок на пол и остается в шинели с эсэсовскими нашивками.

Я широко раскрываю глаза, потом прикрываю их с дрожью ресниц. Я узнаю «красавца-мужчину», человека, который увозил в машине Катарину.

Сквозь полуопущенные ресницы я вижу, как эсэсовец вытаскивает из кармана еще два пистолета разных систем и кладет их на скамью.

Потом он оглядывается, замечает меня и направляется ко мне с пистолетом в руке. Он наклоняется, вытаскивает из моей кобуры пистолет «ТТ» и сует его в карман своей шинели вместе с запасной обоймой.

Потом он смотрит мне в лицо и опускается около меня на корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствую на себе его взгляд. Холодный пистолет в руке эсэсовца противно тычется мне в скулу. Эсэсовец отстегивает у меня карман гимнастерки и вытаскивает солдатскую книжку и комсомольский билет. Я не выдерживаю, открываю глаза и вижу, что эсэсовец узнал меня потому, что держит в руках карточку Катарины.

– Агитатор… – говорит эсэсовец, глядя на меня угрюмыми глазами. – Прекрасно…

Я с ненавистью смотрю на его проклятые усики и, собрав все силы, плюю в его холеное лицо. Но силы у меня мало, и плевок, не долетев, падает на кончик щегольского сапога. Эсэсовец берет мою шапку-ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен.