Владимир Богомолов - Застава в степи

— Прибудем в Братск и спишемся на берег.

— Завтра я сделаю последнюю запись в вахтенном журнале.

— А я подам команду: свистать всех наверх. Последнюю…

И нам немного грустно оттого, что кончается наше путешествие, экипажи сходят на берег, флотилия распадается. А может, не распадется, встанет на якоря до будущего года? Мы же непременно отправимся в следующем году в новое путешествие. Можно на далекую Кубу, на Южный полюс или еще дальше, в совсем неизведанный, загадочный мир холодных планет.

Мы сидим, прижавшись друг к другу, и я рассказываю Генке о своей мечте.

Синицын слушает меня, задумчиво смотрит на редкие облака и с надеждой спрашивает:

— Значит, завтра не будет ничего последнего?

— Будет, Генка. Но будет и что-то первое.

Он снова думает и убежденно замечает:

— И так будет каждый день. Что-то последнее и что-то первое. Верно? — широко улыбается он собственной сообразительности.

— Ну конечно.

Я поднимаюсь и протягиваю ему руку:

— Спокойной ночи, боцман.

— До завтра, капитан.

В домах все меньше и меньше остается освещенных окон. Поселок засыпает, поселок отдыхает. Завтра у него много новых дел, новых забот.

— Чтобы я еще хоть раз коллективно поехал в театр — ни в жизнь! — клятвенно заверил меня Генка, когда автобус здорово тряхнуло на ухабе.

— Подумаешь, индивидуалист какой, — усмехнулся Вовка Грачев, сидевший сзади.

Выведенный из себя неудачным походом в театр, тряской и Вовкиной насмешкой, Генка зло отрезал:

— От индивидуалиста слышу.

— Мальчики, перестаньте, — попыталась предотвратить ссору Лена Тарелкина. И если бы она ограничилась одной этой просьбой, может быть, ребята и замолчали. Но надо же знать Тарелкину, недаром ее считают в классе самым справедливым человеком. И она будет не она, если не выскажет своего собственного мнения по поводу чьего-то проступка. Вот и сейчас, вместо того, чтобы благоразумно промолчать (что, например, делал я), она сказала Синицыну:

— Ты без приключений жить не можешь, Гена.

— А ты не будь в каждой дыре затычкой, — напал на нее Генка.

От незаслуженного оскорбления Лена покраснела и растерянно заморгала белыми густыми ресницами. Она несколько раз открывала рот, но, подумав, закрывала его и умоляюще взглядывала на своего соседа Грачева. Тот наконец понял, чего от него хотят, и, чувствуя поддержку Тарелкиной и надеясь на выручку Фаины Ильиничны, сказал:

— Помнишь, Синицын, в древнем Египте у старого бога Ноя было три сына: Сим, Афет и Хам. Так вот ты — последний.

Теперь пришла Генкина очередь краснеть. Задиристый, как д’Артаньян, мой друг прежде предпочитал заканчивать словесные дуэли кулаками. Но после той истории с Грачевым, когда педсовет простил Генку в последний раз, он стал предусмотрительно держать руки в кармане. Скулы у Синицына покрылись белыми пятнами, глаза сощурились, ноздри раздулись.

Я понял, что дальше соблюдать нейтралитет нельзя, — это предательство друга. Но и обижать Лену мне тоже не хотелось: если по-честному говорить, то она самая лучшая девчонка в классе. Вот почему я положил Генке руку на плечо и попросил:

— Слушай, боцман, отвернись.

Но Генка сбросил мою руку с плеча:

— Погоди. Ты слышал, как он меня обозвал?

Грачев сделал удивленное лицо и, обращаясь к соседке, спросил:

— Лена, разве я его обозвал? По-моему, это он тебя обозвал «затычкой».

— Конечно, — подтвердила Тарелкина. — И за что? За то, что я сделала ему справедливое замечание. — Все больше распаляясь, Лена быстро начала обвинять Синицына: — Бросает людям на головы коржики, обзывает всех, как ему вздумается, и мы должны терпеть.

Притихшие на минуту ребята рассмеялись. Теперь нам всем было весело вспоминать Генкино невезенье в театре. А там мы натерпелись неприятностей и страху из-за этого злосчастного коржика.

Мы с Генкой сидели на первом ряду балкона. Отсюда было хорошо видно не только сцену, но и весь зал. Мы смотрели комедию Гоголя «Ревизор». С самого начала нам было очень весело. Особенно смешно было смотреть на Бобчинского и Добчинского, которые рассказывали городничему о том, как совершенно случайно встретили в городской гостинице ревизора. Мы-то знали, что Хлестаков никакой не ревизор, а городничий еще не знал, и поэтому нам было вдвойне веселее. Когда Антон Антонович Сквозник-Дмухановский собрался ехать к ревизору, занавес закрылся и в зале вспыхнула круглая большущая со свисающими хрусталиками люстра.