Владимир Богомолов - Застава в степи

А Маркел Аникеевич продолжал рассказывать, как он думает организовать поиск коммунаров. Он уже, оказывается, побывал в музее у ветеранов. Завтра ему обещали показать какие-то документы времен гражданской войны.

Может быть, эти документы помогут разгадать тайну?

— Коммунаров-то мы вряд ли найдем, — говорил Редькин, — но фамилии их для истории восстановим. Это уж точно, это уж ты поверь мне…

И вот эта долгожданная минута наступила. Почти полгода прошло с тех пор, как Генка Синицын, выведенный из Камышинского театра старшиной милиции, узнал о коммунарах.

Над просторной площадью, над темными шапками и платками плывут торжественные, аж мурашки бегают по спине, звуки «Интернационала». Кажется, что это не медные трубы, а сильные голоса выбрасывают в морозный воздух слова:

Ну, конечно, это поют не трубы, а люди. Вон Журавлев, поднимая и опуская в такт музыке кулак, широко открывает рот. Рядом со мной гудит бас директора школы Николая Андреевича, а чуть левее в хор нежно вливается мягкий голос Вовки Грачева, нашего отрядного запевалы… Новый куплет поет уже вся площадь, Журавлев, кажется, забыл, что гимн исполняется, как договорились, в ту минуту, когда Дмитрий Петрович потянет за ленту, и белое покрывало спадет с острогранного обелиска. Обелиска в честь тех, кто почти пятьдесят лет назад приехал в наши места и посеял первые семена на общественных полях. Пусть их было мало. Всего шестеро. Против них выступила банда в десятки штыков. Но они не дрогнули, не отступили. Вместе с первыми семенами сами легли в эту землю…

Так говорил о коммунарах Дмитрий Петрович Журавлев. Я даже удивился, что Журавлев и вдруг так говорит. И куда только подевались его любимые слова «значит», «вот», «так сказать». Он всегда их умудрялся вставлять в свои выступления, когда призывал рабочих подготовиться к уборке или севу. А тут без бумажки и без этих ненужных слов. А вот сейчас он забыл, что надо потянуть ленту на себя, чтобы все увидели обелиск и могли прочитать имена тех, кого знали пока что немногие. И все собравшиеся тоже забыли, что надо открыть обелиск: они пели о том, что только люди труда имеют право владеть землей. А ведь было такое время, когда этой землей владели помещики и цари. Они грабили и душили народ. Так говорил и наш историк Петр Петрович. Но это время не вернется.

Эту песню пели те шестеро, когда озверевшие бандиты обложили их дом соломой и подожгли. Чтобы замести следы своего преступления, бандиты спалили весь старый хутор, а о коммунарах пустили слух, будто они убежали обратно в город.

Об этом рассказал на суде бывший механизатор Хамугин. Оказывается, он знал все о судьбе коммунаров. Его отец был одним из главных в банде. Советская власть судила его, а маленького сына есаула Хамугина отправила в детскую колонию… Но младший Хамугин не оценил великодушие новой власти. Так говорил на пионерском сборе участковый милиционер лейтенант Петров, которому мы помогли поймать Прыща с поличным. Но даже если бы Прыщ не рассказал о последних днях коммунаров, мы сами узнали бы все равно правду.

Когда я сообщил в лагерь о том, что контора коммуны находилась в доме Хамугиных, красные следопыты узнали, где стоял этот дом и раскопали бугор. Под бугром, давным-давно поросшим бурьяном, и были найдены останки героев. Спалив дом, бандиты тут же вырыли яму и побросали туда обгоревшие трупы. Они верили, что темная ночь и пепелище навечно схоронят от живых имена павших.

Но враги просчитались. За несколько дней до гибели молодой рабочий Иван Максимович Гостюшкин написал письмо своей невесте. Это письмо передала Маркелу Аникеевичу старая колхозница, к которой, мы ездили в деревню. Теперь пожелтевшая бумага лежит в нашем музее как экспонат номер один.

«Дорогая Нюра! — писал Гостюшкин, — сообщаю тебе, что задание продкомиссара мы выполнили, отправили один вагон хлеба нашим товарищам на завод. А задержались тут вот почему. По решению укома партии создали коммуну. Поселились в Старом хуторе, в доме богатея Хамугина. К нам присоединились пока четыре двора. Мы сообща обработали землю. Земля тут сущий клад, вырастили добрый урожай. Вчера намолотили двадцать мешков пшеницы. А прошлой ночью бандиты подожгли наш амбар. Утром же в хуторе никого из местных не оказалось. Мы так полагаем, что банда увела всех насильственно. А нам враги оставили грязную бумажку, в которой требуют, чтобы мы теперь же уехали в город. Иначе грозятся хлеб сжечь, а нас расстрелять. Но мы не из пугливых. Не для того мы тут, в степи, поставили свой коммунарский заслон, чтобы бояться озверевшей своры недобитой контры.