Геннадий Юшков - Живая душа

Теперь конец. Долго в этой траншейке не пролежишь, потеряешь сознание и замерзнешь. А уползти немец не даст. Он еще следит. Он ведь понял, что его обманули.

Оставалось единственное — выстрелить наугад по кусту можжевельника. Это последняя возможность, почти безнадежная попытка, но Александр обязан ее использовать. Медленно — по волоску, по миллиметру, — превозмогая чудовищную боль, стал он приподниматься, приник к оптическому прицелу… И в это время фашист еще раз послал пулю в чурбачок. Очевидно, для проверки. Для пущей надежности. Снова вспыхнула в кустах розовая сосулька пламени, и Александр поймал ее в перекрестье прицела, нажал крючок. Вскинулась на колени белая фигура в маскхалате, упала, придавив ветки.

Чурбачок еще катился, как заводная игрушка. И тихо было на обоих берегах ручья. Александр полз по траншейке, локтем прижимая пульсирующую рану; он терял сознание, и опять полз, и опять падал лицом в снег.

Он не удивился, когда увидел Марину. Поверх искрящегося снега вдруг возникло зеленое поле, оно просвечивало, как нарисованное на стекле, оно было призрачным и все же ясным, отчетливым вплоть до каждой травинки. Плыли по нему тени облаков, ветер гнал золотую пыльцу. И шла навстречу Марина в красном полотняном платье. Александр хотел спросить, почему Марина одна, где она оставила сына, — и не спросил, потому что все померкло.

Очнулся он только в госпитале.

Все эти годы, тоскуя по родному дому, Александр прежде всего беспокоился о Марине, о сынке Мише, которого он не видел, а только воображал себе; значительно реже он беспокоился о матери. И совсем редко вспоминал отца. Это казалось естественным: отцу все-таки легче, он мужчина, он сильнее.

А отец, уже не очень здоровый человек, не подлежащий мобилизации по возрасту, добился отправки на фронт. И в сорок четвертом сложил голову на чужой земле, в Польше.

Александр узнал об этом, лишь когда вернулся домой.

Сынок Миша, которому было пять лет, долго не мог привыкнуть к Александру. Главным человеком, хозяином в доме он продолжал считать дедушку. «Не бери ножик, это дедушкин ножик!», «На дедушкино место не садись!», «Меня дедушка всегда Михаилом называл, а никаким не Мишенькой!»

Степан Гнеушев вдруг объявился — приехал отпраздновать возвращение зятя. Привез лосиного мяса, привез самогонки. Увидел Мишу, подхватил на руки:

— Это, стало быть, мой внук? А чего же белесый?

— В батьку пошел, — сказала Марина.

— Ну, тогда еще почернеет. Наша порода свое возьмет… У-у, сердитый какой! Здоровайся с дедом!

Миша вырывался из громадных его рук, отворачивался. На глазах появились слезы.

— Говори: «Здравствуй, дед!»

— Моего дедушку на войне убило…

— Это как же? Верно? — Степан обернулся. — Ах ты, я ведь не знал… Помянем тогда покойника. Разные мы с ним были, я его тихим да робким считал. Видать — ошибся… Н-да, покосила война народишку. Всю землю перетряхнула.

Постарел Степан за эти годы. Ссутулился, заметно прихрамывал. Шапку смоляных волос, будто инеем, обметало щедрой сединой.

— Как живете-то? — спросил его Александр, когда после застолья вышли они на двор покурить.

Степан дунул на огонек самокрутки, помолчал.

— Живем… Можно б и лучше жить, да я сам себя раскулачил.

— Как это?

— А так. Под корень… — Степан блеснул яркими хмельными зрачками. — Я ведь все, что накоплено было, взял да в фонд обороны ухнул. Квитанцию показать? Все до копеечки!.. Ну, а в третий раз тяжеловато хозяйство подымать. Силы не те. Раньше ворочал за пятерых, а теперь едва-едва за троих…

— Может, лучше вам в деревню перебраться?

— Сюда, что ли? В колхоз?

— Конечно. Или все боитесь, как черт ладана?

— Эх, Сашка, — с улыбкой проговорил Степан, — кабы не эта война… всего б я добился, чего хотел. И тебя захомутал бы, и Маринку, и внуков. Уж поверь, сумел бы справиться! А нынче — поздно. Да и знаешь, интерес уже не тот…

— Вот и кончайте характер показывать. Ставьте крест.

— Меня, Сашка, никто еще на лопатки не клал. Веришь?

— Ну и что?

— А если положат, я помру тут же. Не перенесу. Плох ли, хорош ли, а вот такой я на свет уродился. И теперь так думаю: никого за собой не потяну, как хотите живите, но и я со своей дорожки не сворочу. Пускай один, но прошагаю ее до конца.

— Странный вы человек все-таки.

— Дак все люди странные. Оттого они и люди. Вот копается в земле самый смирный, самый покладистый, да вдруг бац! — двор продаст, балалайку купит…

Затоптал окурок, стукнул ладонями об колени. Сбоку глянул на Александра: