Виктор Логинов - К отцу [сборник]

«Больно умишка-то у меня маловато. Куда уж мне со своим умишком такую тайну разгадать!» — с огорчением подумала Маняша и решила, что всего ей не передумать, пора и на ноги.

Утро было опять славное, теплое. И все было бы хорошо, если бы не сон.

Маняшин кошелечек лежал на комоде. Особенный был кошелечек. Раньше носили такие ридикюли. С железной защелкой. Только большие. А кошелечек у Маняши маленький и уже потертый. Давно уже бегает с ним Маняша. Куплен он еще до денежной реформы, когда мелочь, гривенники да пятиалтынные, совсем в счет не шла. А о пятаках и говорить нечего. Это теперь пятак равен прежнему полтиннику. Упадет — нагнешься и поднимешь: полрубля ведь. Но пятаков сейчас в кошелечке — ни одного. Гривенники есть. Двугривенный один. Рубль металлический, на нем солдат с мечом. Сказывают, юбилейный, рубль особенный этот. И еще в кошелечке три пятерки — все, что осталось у Маняши от пенсии. А пятаков нет и в помине. Но Маняша хорошо помнит, что вынимала из кошелечка пятаки. Тугой был, тяжелый кошелечек.

— Дурной сон, — сказала Маняша. — Ничего не сходится. Дурной — и все. И думать о нем больше не хочу.

Но это лишь было бы сказано. Выйдя на крыльцо, Маняша стала прикидывать. Поглядела из-под руки. Нет, с крылечка ангелов нельзя было увидеть. Они стояли не посредине улицы, а возле самых ворот. Слева отец стоял, справа муж, а между ними мать. Будто Маняша открыла калитку и сразу их увидела. Они поклонились и руки протянули. Ладонями кверху были руки. И в каждую ладонь Маняша по пятаку положила. Потому что в кошелечке одни пятаки лежали. Она хорошо запомнила: целый кошелечек пятаков. И кажется, все новенькие были пятачки. Да, новенькие, на солнце блестели. Положит Маняша пятак на ладонь, а он блеснет, как золотой.

Не забывался, не шел из головы сон!

Маняша выгоняла козу, а видела перед собой ангелов. «У матери крылышки совсем короткие. Как она на таких коротких крылышках летает, бедная!». Выбегала за водой к общественному колодцу и глядела на то место, где, должно быть, стояли ангелы. «Рядышком стояли, крылышко к крылышку, и поклонились ниже пояса в одно время». Возвращалась с водой и вспоминала, как ахнула, узнав мужа. Покойный муж глядел так грустно, внимательно. Не глядел, а спрашивал глазами. О чем спрашивал? Что ему интересно в ее жизни было?

— Не даст покою теперь проклятый сон! — сказала Маняша. — Не даст!

Вот так же много лет тому назад приснилось Маняше, будто зовет ее кто-то. Тихонько да жалостливо: «Маняша, Маняша-а!..» Она жила тогда еще в чужом городе, куда завез ее муж до войны, в большом старом двухэтажном доме, купленном случайно за полцены. Вскинулась Маняша с постели, слушает. Вроде бы тихо все, только ветер шарит за окнами. Дети спят, дышат ровно, не ворочаются. Прилегла опять Маняша, стала засыпать, и снова ее кто-то позвал: «Маняша, Маняша-а!..» Долго она, испуганная, сидела на кровати, прислушивалась. Скрипнет старая доска где-нибудь, а Маняша вздрогнет. Ударит ветер в окно — вздрогнет Маняша, сожмется в комок. Под утро третий раз позвал ее жалобный голос. Кто звал, она не разобрала. Вроде бы женский был голос. Но сказать уверенно Маняша не могла. Целый день думала, волновалась, а к вечеру собрала детей и сказала, что уезжать надо. Город чужой, дом старый, дряхлый, земле кланяется. Война кончилась. Жизнь вроде бы налаживается. Уже и карточки отменили. Уезжать надо! Чужие они здесь, приезжие. Через неделю нашелся покупатель, с руками домище оторвал. Два этажа, шесть комнат да двор — хоромы, можно сказать. Маняша наняла грузовик да и стащила в кузов барахлишко из всех шести комнат. Только один грузовик и понадобился. Уехала она в небольшой городок, от которого рукой подать до ее родного Павловского. И никогда больше не тревожил ее по ночам жалобный голос. Маняша догадалась, сон разгадала по-своему. Это ее родные места звали. Родина позвала. А коли так — надо слушаться. Послушалась, и слава богу.

Ну, а теперь что?..

Про жалобный голос Маняша никому не рассказывала. Взяла и сделала по-своему. Все сама. И помоложе была, и надобности в советах особой не было. Все дети были под боком, под рукой. Теперь же совсем другое положение. И годы не те, и одна совсем, и сон такой особенный, что ума не приложить. В церковь пойти? Так ведь что попу скажешь? Ангелы явились. Ни поверит, пожалуй…

Маняша склонилась над чугунком. Картошка остыла, парок чуть-чуть струился. А Маняша не притрагивалась к ней. Не до еды было. К чему этот сон? Что сулил он ей?