Владимир Карпов - Федина история

Часто вспоминался сам дядя Василий: сидит на самой спокойной, надежной лошадке, «беломориной» попыхивает, поглядывает задумчиво, в глазах и грусть и тихая улыбка… Неспешный человек, неразговорчивый, к лошадям привязан, ничего особенного в нем вроде нет, а тянуло к нему — теплота от него исходила, любовь…

Мне в колонию Сашка Кулебякин письмо прислал, где писал: главное в жизни — любимое дело найти. Может, так… Мудрец он, Сашка. Главное не главное, но, глядя на дядю Василия, да и на самого Сашку, можно твердо сказать: есть у человека любимое дело — жива его душа, крепка.

Лежа на нарах в бараке после тяжкой работы, снова и снова, в сотый, тысячный раз проживал я памятью тот последний день: дорогу, мужика с конем, удивление свое, Светку…

И вновь наступало просветление, понималось: сколь много может принести человеку совсем вроде бы малое, но увиденное открытым, сопричастным с этим малым взглядом. И как важно стряхнуть шоры с глаз: видеть, замечать — душу же надо кормить, иначе она обречена на усыхание и хворь. И что значит для человека любовь, тепло и участие другого человека. Читая Светкины письма, где писала она и о делах, и о мыслях, и о чувствах своих, я ощущал себя великим счастливцем!

Мамины весточки были для меня и радостью и мукой. Как проклятие смотрел на меня тот тяжелый окаменелый взгляд. И так не много хорошего она видела: муж, отец мой, бросил нас, когда я маленьким еще был; мыкалась со мной, ребенком, на руках по квартирам. А кровиночка отплатил: хлебала мать горе ложкой — черпак подал. Как-то однажды завела она разговор насчет одного человека, который мог бы с нами жить: мне отцовские руки нужны, и ей легче. Я не то чтоб против был, но какая-то злинка взыграла. Ответил: мне, мол, без всяких отцов хорошо. А самому ведь хотелось отца. Приду, бывало, к Валерке — у них дома инструменты разные: слесарные, столярные — так зависть возьмет, аж сердце защемит: отца охота. В общем, тот человек у нас не появился. А теперь она совсем одна осталась. С чего ради я считал нормальным, что мама для меня только живет? Не умел о ней подумать, разглядеть заботы ее… Почему мы задним-то числом умны?!

Потихоньку в моем сознании очищался, выкристаллизовывался взгляд на самого себя. Не всему находились слова, но как озарение постигалось: надо заботиться о своей душе. Непрестанно глядеть внутрь себя, поверять желания, поступки по тем лучшим чувствам, которые тебя иногда посещают. Помнить о том, что полнило тебя, насыщало, давало жизнь, а что откликалось пустотой и нездоровьем. Грязная душа, как и тело, не дышит, червоточит; дурная пища в душе, как и в желудке, вызывает колики… О родстве не забывать: в нем — ты.

Страшно прожить жизнь, не распознав, что же в этой жизни мое, а что чужое.

Страшно прожить жизнь, не увидев света своего «я», не попытавшись до него дотянуться.

Временами находило удивительное и сладкое чувство: казалось, могу взять и потрогать свою душу — вот она, вот то, что дорого ей и любо. Остальное случайное, не мое.

Я опускаюсь мысленно на колени и молю у близкого и родного о прощении.

Мальчик сидел у лужицы и пускал кораблик. Постороннему человеку кораблик мог показаться простой щепкой, куском сосновой коры. Но мальчик кропотливо и добросовестно трудился, сооружая его: обтесывал топориком, подстругивал ножичком, даже мачту с парусом сделал — вбил посередке гвоздик и нацепил на нее бумажку. Он все сделал так же, как папа. Правда, у папы кораблики получались красивые, лучше, чем в магазине, а у мальчика вышел кривобокий, какой-то обгрызенный, мачта торчала косо, а парус сразу слетел в воду и размок. Но плавал кораблик хорошо. Мальчик пускал корабли давно, уже немного замерз, но домой не уходил. Дома никого, мама на работе, а папа… Мальчик сидел у лужицы, то куксился, то вдруг начинал улыбаться. В его голове оживали две картинки, два случая из жизни.

Велосипед купили…

Он стоял на деревянном прилавке, словно присевшая на мгновение гордая птица. Рама обмотана промасленной бумагой, руль, втулки, обода, спицы лоснятся жидким солидолом.

— Нравится? — услышал мальчик глуховатый, резкий басок отца сзади.

— Нравится, — тихо ответил он.

Из-за спины его, сверху потянулись руки в клетчатых, закатанных до локтей рукавах. Крепкие, одинаковые по толщине, как у основания, так и у самых подушечек, пальцы обхватили сиденье и центр руля. Велосипед оттолкнулся от прилавка двумя своими колесами и опустился перед мальчиком.