Пётр Лебеденко - Черные листья

— Мрачно шутишь, — бросил Павел. — Я хоть и несуеверный, а таких шуточек не люблю.

— Я тоже, — сказала Клаша. — Поплюй, нечистая сила.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — Лесняк трижды сплюнул через плечо, поворошил костер. — Приношу миллион извинений. Живи, Пашка, тыщу лет, как-нибудь перебьюсь я и без Клашки-маклашки.

— Надеюсь, и она без тебя перебьется, — сказал Павел. — Как, Клаша?

— Перебьюсь. Хотя и жаль мне этого неприкаянного мытаря.

— Спасибо, Клаша, за сочувствие. — Лесняк действительно искренне взглянул на Клашу и приложил руку к сердцу. Но тут же сказал: — А если всерьез — Клаша мне не подходит. Ну, какой толк от обыкновенной журналистки? Оклад — сто рублев в месяц и фунт прованского масла. Мне богатая невеста нужна. Чтоб со своим домом, с усадьбой, чтоб ковры под ногами и каждое утро коньяк «камю» с лимончиком на закуску. Вот это жизнь! А Клаша что? Шубу ей купи, кримплену разного принеси, портнихе заплати… Не жена, а сплошной убыток.

— Опять мрачно шутишь, — сказала Клаша. — Между прочим, как муж ты мне тоже не подошел бы. Я люблю таких, которые умеют драться. И за доброе дело вообще, и за личное счастье в частности. А ты слаб духом, Витенька. Понимаешь, о чем я говорю?

— Не понимаю.

— Наталья Одинцова — человек на перепутье. Может пойти в одну сторону, может пойти и в другую. Почему ты не повел ее туда, куда нужно? Почему бросил человека в трясине? Сил не хватило вытащить ее?

— Наталья Одинцова — человек конченый, — как-то сразу потускнев, ответил Лесняк. Тень не то горечи, не то досады пробежала по его лицу, и он, отвернувшись от Клаши, обугленной веткой стал задумчиво ворошить костер. — Наталья Одинцова — не тот человек. Ее, видать, своим теплом не согреешь. Таких деньги греют…

Говорил Лесняк будто зло, но в голосе его — Клаша это хорошо чувствовала — было и что-то другое. Тоска? Может быть. А может, все та же горечь? Не нашел Виктор Лесняк свое счастье — вот и ходит один по пыльным тропинкам. Тысячу раз говорил самому себе: «Наталья — пшик, плевать мне на ее красоту, она и любовь свою продаст за рублик, видеть ее в упор не желаю!» — и тысячу раз ловил себя на мысли, что не может ее забыть, не может отсечь от себя свои чувства. Чего, казалось бы, проще: поставь крест, найди другую, которая тебе по душе, и делу конец. На Наталье Одинцовой свет, что ли, клином сошелся? Мир велик, в нем есть не только Натальи Одинцовы…

А свет все-таки сошелся клином на Наталье Одинцовой. Только на ней одной.

— Ты за что полюбила Павла? — вдруг спросил он у Клаши. — Просто так? А Павел за что полюбил тебя? Тоже просто так?

— Просто так ничего не бывает, — вместо Клаши ответил Павел. — Просто так даже огонь не горит. Не подбросишь дровишек — потухнет.

— Вот-вот. Дровишки. А где их возьмет Одинцова? Рубликами заменит? Так от рубликов тепла не будет. Гарь одна. Правильно я говорю, Клаша?

— Не совсем. Ты сперва согрей ее своими дровишками. Потом и она своих принесет.

— Ха! Принесет! Где она их возьмет? В теплице? Чудишь ты, Клаша… Налей-ка лучше похлебки богов Олимпа, а Наталья Одинцова — гори она синим огнем. Думать о ней не желаю.

— Врешь, Витя.

— Может, и вру… Сам не знаю.

— Давно ее видел?

— Сто лет назад. И дай бог еще сто лет не видеть.

Он видел ее всего три дня назад.

В театре.

Он шел тогда посмотреть какой-то югославский фильм и вдруг увидел афишу: «Маринин. Скрипка». И перечень вещей, которые должен был играть скрипач.

«Пойду послушаю», — решил Лесняк.

И пошел.

Он сидел где-то в седьмом или восьмом ряду и, полузакрыв глаза, слушал. Скрипка надрывно о чем-то пела. О чем — Виктор не знал, но ему казалось, будто голос ее обращен к нему. Лично к нему. А к кому же еще? У кого может быть так скверно на душе? Все как будто у него хорошо: и друзья есть такие, что готовы за тобой в огонь и в воду, и по работе все нормально, и машину купил (когда-то думал: «Посажу любую Клашку-маклашку — и фьють на Черное море, к кипарисам. Посторонись, гроз Лесняк мчится в синюю зарю!»), а в душе пусто почему-то и тоска. Да еще какая! Смеется Виктор Лесняк, шумит, кричит, и вдруг словно ударит его кто-то под самое сердце, оцепенеет он на мгновение и прислушается: что там такое совершается, в душе человека? Почему там так леденеет? Оглянется по сторонам — ничего нет. И никого. Натки Одинцовой тоже… А если бы была?

Кто-то из опоздавших на концерт осторожно пробирался по ряду и вполголоса говорил: «Простите, пожалуйста. Извините, пожалуйста». Виктор посмотрел — Наталья Одинцова. И все ближе, ближе. Слева от Виктора — два свободных места. Через три кресла направо — тоже никого нет. Где она сядет?