Сергей Петров - Рассказы

Когда солнце сильно печет, трава в копнах быстро подсыхает и пахнет так, что кружится голова. Если на обратном пути взять охапку сена, то всю дорогу в кабине, перебивая бензиновую гарь, будет держаться тонкий медовый запах.

Василия Ильича я нашел во дворе столовой. Он стоял в тесном кольце участников совещания и рассказывал, как я понял, о своей недавней поездке в Австралию, о том, как там организовано овцеводство. Слушали его с интересом, а стояли вокруг так плотно, что мне пришлось поработать плечом и локтями, чтобы добраться к нему.

Протиснувшись наконец к Лукину, я попросил его о машине. Увлеченный рассказом, он не сразу понял, о чем я прошу, а потом сказал:

— Машина мне не нужна, так что можете взять. Только вот как шофер? У него тоже рабочий день существует, — начальник управления посмотрел на часы, — а вы, надо полагать, до ночи задержитесь.

— Он согласен, — обрадовался я.

— Ну-ну… Езжайте тогда, — Лукин суховато кивнул и сразу же вроде забыл обо мне, стал продолжать рассказ.

Федя ждал меня у машины.

— Все в порядке! — крикнул я и полез в кабину, а когда шофер уселся за руль, спросил: — Дорогу до Варламово знаешь?

— Понятно, знаю. Но к чему нам туда? Поехали в Михайловку.

Михайловка — это совсем в другой стороне. Да и не было у меня интереса туда ехать. И я повторил:

— Давай в Варламово.

— Да брось ты, — сказал Федя. — Что мы там с тобой делать будем?

— Как то есть что?.. Я материал для газеты о сенокосе возьму.

Странно посмотрев на меня, Федя бормотнул: «Да, да, понятно, материальчик для газеты нужон», — и задом вперед полез из машины. Постучал носком ботинка по переднему колесу, почмокал губами, обошел машину, опять постучал по колесу.

— Долго ты ходить будешь? — потерял я терпение.

— Скаты вот… Такое дело… — задумчиво ответил он. — Понимаешь, корреспондент, скаты слабые, нельзя ехать.

— Так все же было нормально.

— Было, да. Да вот — скаты… — Федя неожиданно разозлился. — И чего ты пристал ко мне со своей поездкой?!

— Ты же сам хотел ехать, — опешил я.

— Так что с того? — помягче ответил Федя. — Скаты же… Сам видишь.

— Иди ты со своими скатами… — обругал я его со злости и спрыгнул на землю.

Степь ожила и расцветилась, словно разбили здесь табор цыгане. Соревнования по стрижке овец оренбургским беспривязным способом привлекли куда больше людей, чем вчерашнее совещание. Не только почти все скамейки уже были заняты, но и в степи, расстелив на траве одеяла, цветные платки и даже ковры, сидели и лежали болельщики из дальних деревень и сел. Как и положено на соревнованиях, кое-где уже и позванивали стаканами, закусывали. Приехали люди кто на чем: на машинах, в телегах, верхом. А знаменитый чабан, Герой Труда Ендербек Арстынбаев прикатил из своего хутора, затерявшегося в ковылях посреди степи, на голубой, цвета неба, «Волге». Вышел из-за руля щеголем — в стального цвета костюме, явно сшитом на заказ в городе. На брюках еще сохранились от упаковки поперечные складки.

С заднего сиденья выбралась его жена. На груди у нее позванивал и рассыпал искры света панцирь из пробитых монет, а высокую шнуровку ботинок покрывал подол длинной темной юбки. Она вынула из багажника машины свернутый ковер, раскатала его по земле, а рядом поставила блестящий, до жара начищенный самовар.

Отойдя подальше от Феди, я окинул взглядом пестрый лагерь болельщиков, позавидовал тем, кто приехал на подводах, и теперь, опустив по их краям до земли легкие одеяла или простыни, мог прятаться меж колес от солнца, как в палатках, а вскоре стал примечать тех, с кем встречался раньше, о ком писал в газету. Известного чабана Антона Ефимовича Кудашева я углядел среди группы людей, сидящих кружком на траве.

Давно когда-то я писал о нем и сейчас, смутно вспоминая ту зарисовку, ощутил неловкость: по молодости лет я ее написал бойко и, думается, многое напутал.

В зарисовке, помню, было все: серебристые ковыли, шалый степной ветерок, играющий в них и в гриве коня, на котором ехал всадник, поющий песню.

Еще там была степь — без конца и края. Степь и степь.

Дальше говорилось о том, как прошло лето. Прошла и зима. Начался весенний окот, а тут ударили неурочные заморозки. Ягнята гибли. Спасая их, Антон Ефимович заполнил ими весь дом. Хилые, неспособные встать на трясущиеся тонкие ножки, они лежали у него на полу, завернутые в тряпки, и под лавками, под столом, под кроватью и даже на печке. Тогда мне все казалось, что он их кормил с ложечки, а когда они дохли, то он шлепал ягнят, дул им в рот, пытаясь возвратить к жизни.