Екатерина Михеева - Трудная любовь

Но в это время я снова услышала тот же слабый стон… Я обернулась и увидела, что на полу у двери лежит русский солдат.

— Привяжи его, а то опять вылезет, — с трудом произнес он и, отдышавшись немного, попросил: — В кармане сухари. Вытащи, размокнут от крови.

Потом он начал корчиться от боли… Я поняла, что этому человеку обязана жизнью сына. Мне хотелось тут же по капле отдать ему всю свою кровь, чтоб он только жил, или умереть от сознания своей собственной вины перед ним. Ведь если бы я лучше следила за Янеком, солдат мог бы быть здоров… Но для раздумий времени не было.

Я начала снимать с него гимнастерку, чтоб перевязать рану, он отстранил меня.

— Не надо, в живот, дай пить!

Тут я разглядела, что передо мной лежит совсем еще юноша.

— Пить, — снова простонал раненый.

Я знала, что в таких случаях не дают воды, но с ужасом чувствовала, что это последнее его желание.

Ева нервно хрустнула тонкими пальцами. Ее большие карие глаза лихорадочно блестели.

— Разве я могла ему не дать воды? — с тоскливым отчаянием сказала она Полине Ерофеевне, стараясь поймать ее взгляд.

В лице старой женщины не было ни кровинки. Она сидела неестественно прямая, окаменевшая, с прикрытыми глазами. Пальцы бессознательными резкими движениями теребили концы Евиного шарфа, касавшегося ее колен. В эту минуту она подумала о том, что, действительно, если бы не оплошность Евы, ее сын, может, был бы жив и сейчас.

Полина Ерофеевна, точно от ожога, резко отдернула руки от шарфа. Ее отяжелевшие веки медленно поднялись, и на Еву устремился холодный пронзительный взгляд, полный вражды.

Ева вздрогнула и замолчала, но Полина Ерофеевна, сделав усилие над собой, кивнула, чтоб та продолжала.

— Я уступила ему, — тихо, с глубокой скорбью докончила Ева. — Я сидела, боясь пошевелиться, ощущая его смерть. Его рука медленно стыла в моей, и тут лишь я все поняла. Я поняла, что они отняли у меня мужа, пытались отнять сына и убили русского юношу, который отдал за моего Яна свою жизнь. Я кусала губы от сознания своего бессилия. Как мне хотелось, чтоб они заглянули ко мне вот сюда! — Ева страстно ударила себя в грудь сжатым кулаком. — О! Они, наверное, бы испугались! Я готова была перегрызть им всем глотки, готова была разодрать их ногтями, — почти одними губами прошептала она в изнеможении. — Долго я сидела так и только крепче прижимала к себе Яна, который по-прежнему грыз сухарь и не понимал, что произошло. Осторожно расстегнув пуговицу кармана на груди юноши, я нашла там красную книжечку и помятый конверт. В слабом свете из оконца можно было разобрать имя и фамилию — Юрий Петрович Первенцев, остальное все залило кровью.

Утром русские заняли город. Нас с Янеком отправили в госпиталь. Я просила сообщить, где похоронили русского юношу, и мне сообщили. Город несколько раз переходил из рук в руки, и нас вскоре эвакуировали в Россию. Там мы прожили два года. Вернувшись в Прагу, я поклялась привезти Янека сюда поклониться праху того человека, который ценою своей жизни спас его, — еле внятно закончила Ева.

Полина Ерофеевна точно не слыхала ее последних слов. Притупившееся за годы горе после томительной ночи и рассказа Евы Марек с новой силой вырвалось наружу.

— Ему было девятнадцать лет! — простонала она. — Сын, мой сын! Мой мальчик! — и, упав на колени перед холмиком, усыпанным белыми лилиями, Полина Ерофеевна безудержно зарыдала.

Ева в тяжком раздумье стояла на коленях рядом с ней, не зная, какими словами облегчить горе этой близкой ей женщины.

— Не плачьте! Не плачьте! — Ян настойчиво пытался поднять Полину Ерофеевну с земли. — Это, наверное, очень тяжело, но вы не плачьте, — он глубоко вздохнул и твердо добавил: — Я стараюсь быть таким, как он. — В его голосе было столько наивной искренности, что Полина Ерофеевна невольно подняла голову.

Детское лицо Яна с чуть заметным золотистым пушком над верхней губой дышало цветом живой юности, и Полина Ерофеевна подумала: «Ведь и его ждет участь моего Юрия, если война повторится».

Она встала с колен, привлекла к себе голову мальчика и поцеловала в высокий лоб, как целовала своего сына.

— Я прошу вас, — тихо, останавливаясь после каждого слова, сказал Ян, — приходите сегодня на наш концерт.

Полина Ерофеевна не могла ему отказать. Этот мальчик стал ей дорог: ведь в нем была частица ее Юрика. И вечером, хотя чувствовала себя совсем больной, она пошла на концерт, как обещала.

Первые же звуки захватили ее своей силой и красотой. Скрипка оживала в руках Яна то страстным, бурным порывом стихии, то неясным лепетом ребенка. Песня росла и ширилась с каждой минутой. Вот в дивное сплетение звуков скрипки и оркестра влился чистый, глубокий голос певицы. Ева подошла к рампе, развела руки, будто хотела обнять весь мир. Она пела по-чешски, но Полина Ерофеевна понимала ее. Ева пела людям о радости материнства, о первой улыбке ребенка, о том, что его ждет жизнь, полная великих, светлых дел, пела о том, за что отдали свои жизни миллионы сынов и дочерей земли. Она пела о мире.