Михаил Зуев-Ордынец - Бунт на борту [Рассказы разных лет]

Впервые это случилось в Гумрах. На рассвете его разбудил казак, и он вышел из палатки. Утренняя прохлада окатила его, как холодной водой. Он счастливо поежился. Солнце всходило и ярко освещало исполинскую двуглавую гору.

— Что за гора? — спросил он.

— Лагез, — равнодушно ответил казак, снимавший торбу с морды коня.

Какая волнующая, притягательная сила в этих чуждых нашему слуху названиях! Он жадно смотрел на гору. Вечный снег лежал на ее вершине. Темные движущиеся пятна иногда пробегали по вершинным снегам. Там танцевала метелица, там бушевали снежные бураны. А здесь ветер обвивал шею, словно шелковая ткань, здесь горячо палило солнце. Но как бы хотел он в эту минуту быть там!

Казак доложил, что лошадь готова. Пушкин оторвал взгляд от вершины и сел в седло. Вскоре он скакал с казаком по широкому цветущему лугу. Впереди заблестела река, через которую им надо было переправляться.

— Вот и Арпа-Чай, — сказал казак.

Арпа-Чай! Граница между Россией и Турцией! И снова он почувствовал неизъяснимое волнение — предвестие огромного приближающегося счастья. Он хлестнул коня, тот смело бросился в реку и вынес его на турецкий берег. Нет, не турецкий. Он был уже завоеван. Это была по-прежнему Россия…

…И здесь, на берегу Карс-Чая, он не на чужбине, а по-прежнему в России.

Он оглянулся на лагерь. Солдатские костры, расположенные на берегу, длинными огненными столбами отражались в реке.

Из лагеря прилетела солдатская песня. Солдаты пели со злой, невеселой удалью:

Нет, и проскакав тысячи верст, не убежал он все же от России.

Много раз пытался он сбежать за рубеж. Не от России, нет! Россию он любил любовью глубокой, восторженной, но и печальной и гневной. Печаль — об ее страданиях в царских кандалах и застенках, гнев — против ее тюремщиков и палачей. Но он непоколебимо верит, что придет пора, и рухнут тюремные стены и рассыплются в прах ее кандалы. Россия вспрянет ото сна!..

Без России он жить не может. Он и почивать вечным сном будет в ее милых пределах. Но ему, поэту, нужны, как орлу, подоблачная высота и дальние горизонты. Ему хотелось хоть на время уйти из тюремной духоты и свободно подышать воздухом чужбины. Он мечтал об адриатических волнах, о странах, воспетых Байроном, о Греции, где восстала против ига турок гетерия; он рвался в Испанию, где еще свежа была память о мятежном Риего-и-Нуньесе, в шумный прекрасный Париж и даже в неподвижный Китай. Сколько раз просил он царя отпустить его за рубеж, но на все его просьбы ответ бывал всегда один — отказ. Пришлось думать о побеге. Он пытался бежать из Одессы, из унизительной «командировки на саранчу». Он тогда мечтал быть вольным, как его «цыганы». Приятель, негр Али, искал для него подходящий корабль. Корабля не нашлось — побег не состоялся.

Он хотел бежать за границу из Михайловской ссылки под видом слуги Алеши Вульфа. Были куплены дорожная лампа, чернильница и чемодан.

Совсем недавно, весной прошлого года, он чуть было не убежал на чужбину прямо из столицы. Ему пришлось провожать своего знакомого на иностранный корабль в Кронштадт. И он едва устоял против огромного искушения спрятаться в каюте приятеля и сидеть там до выхода корабля в море.

И даже сюда, в действующую армию, его не пустили, объяснив отказ оскорбительно: «Поелику все места в ней заняты». Для первого поэта России не нашлось места в русской армии.

Тогда он сел в бричку и уехал на Кавказ без разрешения. Пусть злятся и царь и Бенкендорф.

Ему было душно. Когда же он вырвется из России, которую царь и жандармы сделали для него тюрьмой?

— И дернул меня черт с умом, с талантом родиться в России! — громко и сердито сказал он в темноту ночи.

Он провел рукой по влажной траве и ладонью, холодной и мокрой от росы, отер лицо и глаза.

Стало легче.

Барабаны пробили утреннюю зорю. И ему почудилось, что он снова в лицее. За барабанами грохнула вестовая пушка. Тогда он понял, где находится, и начал быстро одеваться. По утрам было прохладно, и он накинул поверх мирного штатского сюртука косматую воинственную бурку. Взял плеть, единственное свое оружие, и вышел из палатки.

Армия двинулась. По совету Раевского, Пушкин присоединился к Нижегородскому драгунскому полку, когда передовые эскадроны нижегородцев уже втянулись в ущелье Инжа-Су.

Хищная, первобытная красота была кругом. Горы заросли угрюмыми соснами. Овраги, еще белевшие снегом, дышали холодом. Пушкину невольно припомнилось мрачное Дарьяльское ущелье.