Владимир Лидин - Отражения звезд

— Сейчас на дне морском лежит... может, на том самом месте, где лежала эта морская звезда когда-то.

Гаврик почтительно посмотрел на морскую звезду, а дома спросил мать, почему Ростислав Николаевич сказал о сыне так?

— Его сын погиб в войну... я не видела его никогда, но говорят, красавец был.

Гаврик решил, что нужно все-таки почаще бывать у Ростислава Николаевича, и, зайдя к нему как-то, сразу же сказал:

— Вы, пожалуйста, Ростислав Николаевич, всегда позовите меня, если вам будет скучно... я после школы только позавтракаю и приготовлю уроки, а потом могу.

— Отлично, — согласился Ростислав Николаевич. — Я нуждаюсь в просвещенном собеседнике. Прежде отмахивался иногда от людей, мешали своими разговорами, а теперь другой раз вздохнешь по хорошему разговору.

И они решили почаще встречаться, чтобы побеседовать друг с другом.

— Вы только маме не говорите, что я опять был у вас... она сердится, говорит, мешаю вам.

— Женщина, — вздохнул Ростислав Николаевич. — Женщина нередко не понимает мужчин. А мы с тобой мужчины, мы понимаем друг друга.

— Да, — ответил Гаврик с твердостью.

Он зашел на другой день, после того, как появилась красивая хлебница, рассказал Ростиславу Николаевичу о ящике для находок, и тот одобрил:

— Это хороший ящик... а то, бывает плохой ящик, вроде ящика Пандоры, ящик с обидами и несчастьями, ящик с войной, с потерями, с кровью не только тех, кого не стало, но и тех, кто остался жить.

Гаврик не совсем понял, но ему стало жаль Ростислава Николаевича.

— Такой ящик лучше сжечь, — сказал он.

— Конечно... но Пандора не виновата была в том, что Зевс снабдил ее этим проклятым ящиком, надо было бы ей, несомненно, кинуть этим ящиком в Зевса. Однако не будем углубляться в мифологию, тем более что мать принесла тебе совсем другой ящик. А это так важно — уметь находить хорошее... находить среди зла, какого еще не мало, среди несовершенств, которых хватает. Ты тоже всегда ищи только хорошее, найдешь — сразу в ящик для находок. И раз уже получился у нас с тобой такой глубокий разговор, подарю тебе на память одну свистулечку... этой боцманской дудкой вызывают всех матросов на палубу.

Ростислав Николаевич снял со стены дудку с дырочкой на металлическом шарике и с цепочкой, показал, как надеть ее и как свистнуть, а если часто хлопать кончиком пальца по отверстию, то получится трель, и Гаврик

сначала посвистал в дудку, а потом пустил трель.

— Я теперь часто буду приходить, но Серафима Семеновна говорит — не докучай ученому человеку.

— Но ведь и я у тебя тоже учусь кое-чему. Например, святой простоте... ах, сколько бы я дал, чтобы ко мне вернулась эта святая простота!

Гаврик из вежливости посидел еще, потом сказал:

— Я пойду... у меня один урок не приготовлен.

Но Ростиславу Николаевичу, наверно, не хотелось, чтобы он уходил... наверно, ему хотелось представить себе, что рядом с ним воображаемый внук, сын его сына, которому не суждено было стать отцом.

Гаврик вернулся домой, уроки, однако, он все приготовил, просто неудобно было уйти без повода, а за окном уже черство синело после прошедших осенних дождей, и ноябрь, наверно, хрустел по утрам, как кочерыжка.

Он снял с вешалки теплую стеганую курточку на молнии, побродил по тротуару вдоль дома до газетного киоска, а на углу, несмотря на предзимнюю пору, стояла продавщица мороженого, и он подумал и купил за одиннадцать копеек палочку эскимо, пошел обратно к дому, обсасывая облитый шоколадом столбик, зубы вскоре заныли, и он стал зябнуть даже в своей теплой курточке. А во дворе дома стояла, закутавшись в платок, маленькая, озабоченная Серафима Семеновна.

— Что же ты делаешь, ушел не сказавшись? Ты, Гаврик, и не бережешь меня вовсе с моим плохим сердцем!

— Нет, я берегу вас и, когда станете совсем старенькой, тоже буду беречь, — пообещал он.

Серафима Семеновна сразу растаяла, сказала только:

— Ты сообрази все-таки, кто же в такой холод мороженое ест? Идем скорее ко мне, пока мама вернется. Дом еще не топят, такой холодище в комнатах, но у меня электрическая печка.

В комнате Серафимы Семеновны висели в рамках две почетные грамоты: одна — за многолетнюю службу, другая — за отличное обслуживание, и, когда Гаврик поглядел на грамоты, сказала:

— Я писем на своем веку знаешь сколько разнесла? Семь миллионов четыреста двадцать одну штучку.

Гаврик сказал только:

— Ну да!

— Тридцать лет работы, и ноги свои так натренировала, что ты и не поспеваешь за мной, а у тебя ноги помоложе моих. Но теперь мне будет спокойно жить, раз ты посулил меня в старости холить.