Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Дмитрий Афанасьевич пришел очень поздно и в отличнейшем настроении. В руках и под мышками он нес несколько бутылок пива.

— Я чудно провел время, деточка! Я всех их обыграл в карты и всех перепил. Смотри, как я умею пить!

Ловко открыв бутылку, Грезин зачем-то покрутил ее и приставил горлышко к губам. Пенистая жидкость, бурля и клокоча, быстро переливалась из бутылки в широкую глотку.

— Вот! — передохнул он, показывая пустую бутылку. — Таким способом я могу выдуть семь и даже восемь бутылок. Ребята были потрясены!

Потрясена была и Феня. Грезин обнял ее, поцеловал, и она с трудом сдержалась, не оттолкнула его — от Дмитрия Афанасьевича отвратительно пахло перегаром водки, табака и пива. Он, не умолкая, говорил, кричал, и она с ужасом вслушивалась в этот знакомый и вместе с тем чужой, грубый и хриплый голос, который, казалось, пенился и пузырился, как пиво.

Грезин говорил, говорил, и Феня подивилась: сколько в его речах было хвастовства и самолюбования.

— Петька Мазнин сказал мне чудную вещь, слышишь? — повествовал не в первый раз Дмитрий Афанасьевич про некоего своего закадычного друга. — Он сказал: «У Грезина такой голос, что захоти он — может заставить чугунного льва сойти с места и облизать ему руки». Хочешь, заставлю тебя лизать мои руки? Хочешь, канашечка, котенок?

Неужели только вино и пиво развязали в нем все это? Нестерпимо было его слушать, нестерпимо стыдно было за него.

— Прекрати все это! — тихо сказала Феня. — Прекрати сейчас же!

Изумленный, он умолк на полуфразе, поставил на пол еще неначатую бутылку пива и, присев на корточки, чтобы видеть ее опущенное лицо, закричал, манерничая и дразнясь:

— Не нравлюсь? Ах, ты моя таежная красавица! Ах, ты моя принцесса бетона! Значит, я тебе не нравлюсь такой? Однако другим я не буду, знай. Полюби меня черненьким! Да, да, я не прочь выпить и пошуметь, не прочь поговорить и похвастаться, благо есть чем. Я живой мужчина, а не облако в штанах, каким тебе пригрезился. Слышишь, я не масса и нечего меня воспитывать. — Он захохотал. — Была у меня одна газель, тоже пыталась перевоспитать — до сих пор, бедняжка, кается и страдает в одиночестве. У меня, знаешь, как в сказке: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел и от тебя, серый зайчик, тоже уйду. В Гагру, деточка, пора ехать. Да и в Москве меня ждут. «Будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю, а когда вернусь — не знаю… Пора, в путь-дорогу…»

Грезин выпалил все это залпом — так же с маху, как выдул бутылку пива. Не помня себя, Феня выбежала из дома, а когда возвратилась, Дмитрий Афанасьевич спал, лежа на спине, и от богатырского храпа сотрясались стены утлого деревянного домика.

Утром он был тих, предупредителен, ласков — ничего вроде не осталось в нем от вчерашнего хмельного Грезина. Сам он и не напоминал о вчерашнем. Но Феня и без напоминаний в сегодняшнем Грезине различала вчерашнего — того, который, казалось бы, начисто улетучился с винным духом. В голосе продолжали звучать — тише, разумеется, деликатнее — хрипловатые нотки наигрыша. И сегодня — впрочем, как и всегда — он говорил, не умолкая и не давая сказать что-нибудь ей. И разговор этот был посвящен самому себе: о каком-то удивительном концерте, когда студенты вынесли его на руках, о прекрасном подарке от поклонников на Чукотке — олени с нартами из моржовой кости; о лестном отзыве важного в краевом масштабе лица; о том, что на очередных выборах его непременно выдвинут в депутаты.

«Вот и недостатки, — горько усмехнулась про себя Феня, вспомнив свои вчерашние раздумья. — На десятый день нашей совместной жизни они взялись неизвестно откуда и в изрядном количестве».

Поймав себя на этих размышлениях, Феня испугалась: «Неужели разочарование? Нет, нет! Я отношусь к нему несправедливо, я смотрю на него как на идеального человека, а он просто живой человек. Он прав, надо быть терпимее».

Рассудив так, Феня продолжала, однако, неотступно за ним наблюдать — теперь она уже не могла иначе. А он все говорил и говорил, и впервые она не удивилась тому, как много он видел и сколько литературных текстов помнит наизусть.

Увидев стоявшую на полу бутылку пива, Дмитрий Афанасьевич между делом открыл ее и, запрокинув голову, жадно присосался губами к горлышку. По его могучей, будто ствол дерева, шее что-то бегало вверх и вниз — и впервые эта шея показалась девушке некрасивой, даже страшной.

Фенин напряженный взгляд рассмешил Грезина.

— Тебя удивляет, как я расправляюсь с пивом? Представляю твой вчерашний испуг!