Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Мысли прервал гудок на улице. Он подумал: видно, Андрюха не проспал, молодец! Егор Кузьмич вышел за ворота.

— Здорово, отец. Я уж знаю, что тебе давно не спится. Поэтому и поспешил.

— Здравствуй. Я вперед петуха встал. Поехали, до завтрака сгоняем.

Егор Кузьмич открыл дверцу и стал садиться. Андрей засмеялся.

— Ты, отец, в кальсонах поедешь?

— Будь ты грех… Вот она, спешка-то…

Он сходил в избу, натянул штаны, вернулся, залез, кряхтя, в машину, и она легко поплыла сквозь туман по зеленой деревенской улице, выкатила за околицу, миновала скотные дворы, силосную башню, выгон и остановилась на меже ржаного и пшеничного полей. Дверца отворилась, но долго никто не показывался. Потом грузно, неуклюже вывалилась угловатая, крупная фигура Егора Кузьмича.

— Что, отец, узкий проем для тебя? — смеясь, бросил Андрей, такой же плечистый, только поджарый.

— Еле выполз в эту щель. Отяжелел.

— Лишь бы нутро здоровое было, а прыткость в твои годы не нужна.

— На нутро не в обиде. Ты поезжай, Андрюха, на восьмое-то поле, а я тут побуду, посижу на меже. Солнышко вон как баско выглядывает. Шибко уж тут хорошо. Душа петухом поет — хлеба какие вымахали!

— Добро. Я через часик вернусь.

— Можешь и боле. Че тебе торопиться? Давай кати.

Андрей улыбнулся. Он знал, что отцу хочется побыть одному, полюбоваться хлебами, установившейся погодой и поворошить в голове всякие дела…

«Волга» поплыла меж хлебов и нырнула за густую стену ржи.

Егор Кузьмич подошел к полю вплотную, нагнул стебли, сорвал несколько ржаных колосьев, помял в шершавых больших руках, подул на них. «Скоро пора убирать». Потом подошел к кромке пшеничного поля, сорвал бережно два колоса, хмыкнул довольно: «Хорошо набирается». Взглянул на бирюзовое небо, зажмурился от солнца. «А погодка как по заказу». Отошел обратно к меже, сел на нее, задумался.

…Не сразу колхоз таким стал, сколько мытарств было. «Эх, война! Война! Да чего говорить — каждому понятно». Но особенно был он в обиде на перебежчиков, которые, видя худыми дела колхозные, после войны в город потянулись, смалодушничали, лучшей жизни искать кинулись…

Безрассудно и планы спускали… Спорил, боролся, в область ездил. Трудно был председательствовать. Ну а когда ограничили держание скота в деревне, тогда уж он так возмутился, что прямо в Москву написал, что, мол, рано еще к такому делу подходить, необходимо колхозникам подсобное хозяйство. Все это проплыло у него в мыслях. А сейчас люди как зажили!.. Он улыбнулся, погладил широкую седую бороду. «Полдеревни уж в квартирах новых живет».

— Воду не таскать, дрова не понужать, — проговорил он вслух.

А вот он не желает из своей избы выезжать, хоть и давно уж зовет его Андрюха. Ему все мило в своей избе — и полати широченные, и голбец у печи, и лавки вдоль стен, а икон таких на божнице ни у кого нет. Приезжали как-то из города на уборку, так один привязался: «Сколь хочешь, дедушка, не пожалею вон за ту крайнюю». Но Егор Кузьмич в достатке живет и не рехнулся еще, чтобы иконы продавать. Ты, сказал, парень из ума, видно, выжился: бога торгуешь. Он усмехнулся, вспомнив. Но если станет Андрюха больно настаивать, он переедет, сын все-таки.

Солнышко уже пригревало хорошо, туман над рекой оседал, разливался молоком по низине, из-за него вырастали верхушки сосен, скалы в заречье. Тепло…

Егор Кузьмич видит колхоз еще богаче, дома все новые…

— Отец? Уснул? Приморило на солнышке? — услышал Егор Кузьмич голос Андрея. — Вставай, поедем. Егор открыл глаза, улыбнулся сыну.

— А я уж сон увидел, Андрюха.

— Какой?

— Да уж в коммунизме мы.

— Ну и хорошо! Садись!

Егор Кузьмич тяжело поднялся, в широких шароварах, в красной рубахе навыпуск, он казался еще больше, шире, грузнее.

Андрей подумал: «Не зря, видно, говорят, что наволочку от перины с пшеницей с места на место на спор в молодости перетаскивал. Была, видно, в нем сила. Ну, дай бог ему здоровья».

Егор не спеша подошел к машине.

— Однако центнеров по тридцать ныне опять будет, Андрюха.

— Пожалуй, отец.

У Андрея мысли сейчас были об отце… Председательствовал. Всю войну колхозом правил. Такой старик… А кто меня удержал, когда я после войны драпать из деревни хотел? Кто мне был всегда поддержкой и опорой, когда председателем стал? Все он — отец…

А Егор, уронив голову на грудь, задумался.

Уходил в четырнадцатом году на германскую, в родительском доме восемь душ оставалось, все бабы да девки; земли не хватало, не считали бабу за человека, не было на нее надела.