Виталий Захаров - Раскаты

А поглядки — «глазной хворью» называет их Наталка — начались у них давным-давно, прямо аж с тех пор, кажется Варьке иногда, как начала она помнить себя на свете. Чудней ничего, конечно, не придумаешь, да просто забыла Варька, когда первый раз увидела мальчишку с золотыми волосами. Наверно, просто приходил лесник в деревню с сынком, в магазин или еще зачем, тогда и увидела. Из-за волос тех, поди, и началось в ней: очень подивилась она им, и дня не проходило, чтоб не вспомнила о них. А волосы у лесникова сынка и впрямь были невиданные: пушистыми колечками, такие чисто-желтые, будто не голова на плечах у мальчика, а маленькое солнышко — подсолнушек эдакий, катится по улице! Он-то уж не знай чего такого выглядел в Варьке — в тот раз или позже когда, — но видела она, чувствовала, что Алеша тоже смотрит на нее не как на других девчонок. Вот и повелось у них: в каждую перемену надо выйти из класса и хотя бы издали увидеть друг друга. Тут же, словно обжегшись, торопливо отводили глаза, ныряли обратно в свои классы и сидели, тихо баюкая в груди неведомое тепло. Может, у него по-другому совсем было, кто знает, по себе Варька судит… И долго-долго согревало ее это тайное счастье, много весен и зим, и вдруг — мало ей стало одной «глазной хвори». Нет-нет, не тому начала завидовать, что к девятому классу все девчонки с парнями передружились и, не таясь, провожались по вечерам, и не тому — ой нет! — что Наталка прибегала к ней по утрам с припухшими губами и взахлеб вышептывала немножко стыдные секреты с младшим Васягиным — Васькой, с которым они и темной ноченькой искали места потемнее. Но завелся в душе червячок едучий: то бессонницей, совсем беспричинной, грызет до утренней зорьки, то обидой ожжет — вымахал-де Алексей повыше всех мужиков, а все как теля, ни бе ни ме. Ну, на обиду-то, может, и была причина. Глазами-то ест Варьку, это даже Наталка заметила, а из школы прямиком топает просекой домой, на кордон свой одинокий: в Синявино когда и спустится с Крутенького, то в кино или читальне просидит дотемна и опять уходит в свой лес, хоть бы раз прошелся по Линии до конца, мимо ее дома. Одно разве радовало Варьку: ни на кого из девчат он вообще не смотрел, не то уж чтоб такими глазами, как на нее. Но и на это наползал порою тот вредный червячок, наволакивал сомненье: может, и к ней-то ничего больно-то нет в его глазах? Может, навыдумала она бог знает что себе на утеху и по сердечному хотенью?..

Особенно трудно пришелся Варьке месяц в прошлом лете. Думалось, уж перед самым-то отъездом подойдет он, словечко, да скажет, тем более что и сама вон подходила к нему, — нет, уехал, не подосвиданькался даже. И словно золотую сердцевину вынули из жизни. Все вокруг осталось прежним: и милый родной дом, и зеленая улица Линия, и люди по ней до одного знакомые давно, и небо с его веселыми облаками и ясным солнышком… Прежним, да не совсем. Что-то разом пропало в них. Дом поскучнел, комнаты темными стали вдруг, неуютными, и своя-то горенка-пеструха — вся в ситчиках, вышивках и засушенных меж книжных страниц листочках — потускнела, невтерпеж стало сидеть в ней даже с интересной книжкой, как просиживала, бывало, целые дни иногда. И на улицу выйдешь — Линия по-дурному длинна, никак из конца в конец не пройдешь, а встречные люди чересчур назойливы — все почему-то лезут поговорить с ней, шагу не ступишь, чтоб не окликнули.

Все опостылело, опротивело Варьке. Словно ветром шальным выдуло из нее веселость, ни песен ее, ни смеха не слыхать было целый месяц. Квелая да смурая ходила, словно отсырели руки-ноги, огрузнели и шевелиться не хотят. Но ведь и любому ненастью свой срок: как ни долга зима, а весне быть; как ни полнится небо тучами — солнцу светить. И ослепило оно Варьку до жаркой жмури, появившись на этот раз в виде письма, которое сунула ей в руки — понятливо тайком — почтариха Дарька Зараева. Красным пламенем полыхнули щеки, когда увидела обратный адрес, кинулась Варька в огород, на задворки, и выпотрошила из конверта исписанный ровным бисером букв клетчатый листок. Он, он писал, хоть на письмо-то осмелился, леший, ну да легче оно, конечно, не глаза в глаза… Уж чего только не ждала она, а пробежала письмо — очень удивилась. «Здравствуй, как живешь, я поступил в лесной техникум, учусь, куда ты собираешься поступать после школы, пиши, очень (ага — очень!) жду, до свиданья», — и… все. Хоть насквозь исползай листок глазами, а кроме слова «очень» ничего не найдешь. Он писал так, словно тысячу раз сидели они рядком и толковали ладком, словно все-все знали друг о друге, похоже было даже, будто брат писал сестренке. Но чудо же чудное: нисколько не расстроил ее столь неожиданный поворот, куда там! Разом ожили в душе соловьи, вернулись сгинувшие было краски: песни запросились из сердца, и солнце, гуляющее за облаками, ослепило сильнее, чем в ясень день. Прижмурилась Варька по-отцовски и решила: возьму и напишу ему сама все-все, коли такой он тютя. Зашла в свою веселую горенку, села к столу и… написала: здравствуй, ученый, здравствуй; спрашиваешь, как мы живем, — живем по-простому, звезд с неба не хватаем; поступать после школы никуда не собираюсь — куда уж нам, темным людям; передай привет своим городским подругам… Последнее-то, о городских подругах, Варька и потом, в других письмах, повторяла упрямо — хоть на это-то он должен бы клюнуть, ответить что-нибудь. А он, проклятущий, и не замечает ее колкости, по-прежнему пишет ровно и сторонне, ну ничегошеньки нельзя выудить из его писем!