Виталий Захаров - Раскаты

Глубоко задумалась Марья Железина, сидя около мужа. А он дышать уже стал ровнее, настоящий пришел к нему сон — лучший от любой хвори, раны и усталости лекарь. Очнулась Марья, когда говорок за окном, давно слышимый, в гвалт перешел, выглянула — батюшки! — народу-то у крыльца собралось, полсела! Которые, видать, в избу хотят, а Санюшка Коновал растопырился из ступеньках и толкует им что-то, поперек стоит.

Вышла Марья на крыльцо и вовсе заробела: людей куда больше оказалось, чем в окно увиделось. Тут и шабры со всей Линии, посчитай, собрались, и с Поперечной, и даже с Заголихи пришли. Гусевы аж в две семьи, и счетовод колхозный Бруснев с женой Аннушкой, дед Гришка Лепилин с конюшни прибег, с уздечкой в руках стоит, Нинка Сагина и Дуся Дергунова тут же — товарки ее бригадные, почтариха Дарька Зараева с сумищей своей… Скоренько обежала Синявино весть, что Железин на пожаре обгорел и при смерти лежит, вот и сбежались. Да и что такого — сама также не стерпела бы, побежала, если у кого другого беда большая вышла. Но что им сказать-то? Кабы сама знала, чем кончится у Сергея…

— Неча, неча толпиться! Лечим мы его, говорю, — бубнит Санюшка Коновал, оказавшийся вдруг у власти и потому важный, решительный. — Спокой ему нужон, один спокой, расходись, неча тут базар базарить!

— Марья Васильевна! Здравствуйте. — То выступил вперед Шлямин, директор школьный. — Как он там, Марья Васильевна?

— Уснул… Хорошо уснул, — ответила Марья в наступившую тишину. И… — Здравствуйте! — запоздало добавила, привычка вдруг выскочила, что с учителями всегда надо здороваться, как и делают в деревне хоть десять раз на дню.

— Значит, ничего страшного. И то правда: давайте расходиться, мужики. Пусть отлежится Сергей Иваныч. — Петр Петрович первым шагнул от крыльца, но тут же повернулся к хозяйке, что-то надумав: — Вы, Марья Васильевна, прибегайте до нас, если что. Мало ль чего может понадобиться. Не стесняйтесь.

— Я вот медку ему пришлю. Свеженького цветочного вырежу с рамы, — Степан Костин, по-синявински просто Степка Трутень, — вспомнил, что он пасечник. — Вот с Мишуткой и пришлю. Пошли, внучек, потопали на пасеку.

— Ему счас не мед требоваца, ему счас жирку ба нутряного, супец ба ему счас жирненький, — не согласилась с Трутнем Аннушка Бруснева. — С ожогу нутряной жир хорошо помогат, да где его счас взять.

— Поперечные Спирины овцу хотели прирезать, у их старший Митька на побывку с городу едет. Можа, прирезали, никто не слыхал? — подсказали от ворот.

— Прирезали, прирезали. Утресь вот только што. Скажу я им по пути…

Переговариваясь так, стали расходиться. Марья Железина стояла на верхней ступеньке рядом с Санюшкой и растерянно бормотала, прижимая концы платка к груди: «Спасибочко вам, не надо ничего… Спасибо…»

Но и остаток дня не прошел безлюдно, нет-нет и подходили распознать, как там Сергей Иванович. И медку принесли, и жиру нутряного, и мази какой-то коричневой прислал Петр Петрович Шлямин, не очень близкий Железиным, но зауважавший их за круглую отличницу Варьку, которая окончила нынче десять классов и ни запиночки не сделала на экзаменах.

Разорвись не поспеть бы Марье одной на все в этот хлопотный день, ладно припыхтела к обеду Няша Гуляева — одна поживала бабка, и новость ей занесли позже всех — и взялась травы какие-то отваривать, поить Сергея да Санюшку разговорами занимать. И все же забегалась Марья: и с людьми надо поговорить, и молочком мужа поить (дивное дело — который раз принимался Сергей пить, и пил жадно, а все не просыпался), и по дому что ни на то успеть сделать, и Санюшку покормить — пришлось-таки бутыль перегону с подполья достать, держали на всяк простудный случай, да не обижать же человека вконец. Бегала Марья взад-вперед то на улицу, то во двор-огород и носила в себе грейкую думку: столько народу сошлось сегодня к ее мужу, и еще прибегают, словно начальник он какой большой и дела важные без него стоят. А какой он начальник — молоковоз всего, знай ворочает на ферме бидоны да отвозит их в Речное… Не понять, что это в нем за сила, которая так притягивает к нему людей…

Сергей Иванович, наверное, и сам удивился бы и посмеялся неверчиво, скажи ему, что в селе он первонужный всем человек. И более того: человек, рожденный командовать другими. Да и как было верить этому? Грамоты чересчур большой Сергей Иванович не имел — не до нее стало, когда поглотила отца, тихоню Ивана Железина, вешняя Сура на обратном пути с лесосеки. Брат Павел царю служил тогда, и остался Сергей один мужик в семье, о животе больше приходилось держать думушки, потом и сам ушел на гражданскую. И чего бы людям больно-то слушаться его? И даже липнуть к нему? Излишками добра — ни предметного, ни душевного, чтобы угождать каждому встречному-поперечному, — не владел да и не желал угождать (возьмет и ляпнет что на уме); на сходках-собраниях поперед всех не лез, ежели и брал слово, то подолгу не горланил, скажет пять слов и обратно усядется; а чтоб уж кричать-командовать — тут и вовсе напраслина будет на него, в начальники не лез, и голос, может, раз в году повышал, да и то на скотину иль на Марью с Варькой, которые не обидятся по своей виновности. Только силой разве и впрямь не меренной одарил его бог, ею он выделялся в Синявине, да ведь домовитые и лошади бывают, не сила должна красить человека, а душа и ум.