Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— Ждешь, уши мои задвигаются от удивления? — сказал Истягин. Весь он от тяжелых глаз до усмешливых губ под усами пропитался настороженностью. — Ну? — Все горькое и обидно затаенное Истягин взглядом потянул из Булыгина на свое же бедование. — Говори, что ли! Вижу, давно маешься.

— Никогда в жизни мне не приходилось делать такое… Но, видно, обязан я сделать сейчас, Антон Коныч. Я должен тебе сказать о твоей беде… Жена…

— Утонула? — Истягин прищурился.

Булыгин непривычно засмущался, заспотыкался:

— Твоя жена ведет себя недостойно… кажется.

Истягин выпрямился, осенил Булыгина широким крестным знамением:

— Кажется? Перекрестись. Поменьше трись около баб… они тебя не обидят…

Булыгин оскорбился. Откинув чуб, дерзко глядел на Истягина смелыми синими глазами.

— Ты… это самое… без воображения. Прекрати, иначе захвораешь от усердия, — осадистым с хрипотой голосом пресекал Истягин своего проницательного по-бесовски кореша.

Однако Булыгин весь напружинился, как умнейший пес, напавший на след дичи, но почему-то увлекаемый хозяином в противоположную сторону от следа. Отчаянно попер напрямую:

— Она изменяет тебе.

— С тобой?

Булыгин резко ответил, что как ни важно для него семейное благополучие Истягина, как ни свята вера в жизнь без пошлейшего оппортунизма, однако не это все толкает его на рисковые шаги потерять дружбу: дороже семейного счастья Истягина офицерская честь.

Короткий нечеловеческий хохоток-клекот захлестнул Булыгина, и он, вздрогнув, опасливо взглянул на Истягина. Рот Истягина сурово спаян.

— Не пугайся, Макс. Это я после контузии так веселюсь… когда накатывает радость.

Глаза Истягина тяжелели, кажется, крайним усилием удерживал зрачки на уровне нижних век.

— За сплетни морду бьют, Максюта.

— Я не сплетник. Лишь из уважения к тебе («Разве только уважение? Люблю его, как меньшого брата») я сломал мое отвращение… Не злорадствую, не жалею тебя…

— Не в бабе дело. Ты свихнул мне душу. Полез со своей правдой. Может, я один бы все пережил. Всегда ты был правдолюбец…

Сниженным до глухоты голосом Истягин сказал: если Максимка (так и назвал) не предъявит ему доказательства порочного поведения Серафимы, то он, Антон, изувечит его. Не спасет Золотая Звезда Героя. Горька и страшна не угроза, а то, что выговорил ее смирный человек.

— Давай факты, иначе убью или еще хуже…

— Помилуй, не фотографии же должен я представить!

Лицо Истягина вдруг заиграло красками дикого восторга. Шагал между дверью и иллюминатором, повторяя с пропащей веселостью теряющего самое необходимое в жизни:

— Именно фотографии! Именно натуру! И я не прошу, я приказываю! — И, сомкнув руки за спиной, склонившись, вплотную приблизился лицом к лицу Булыгина. — Фотомонтажом меня не заморочишь!

— Оскорблений я не прощаю…

— Смирно!

Булыгин замер.

— Из каюты кругом шагом арш!

«Макс правдив, не мог с бухты-барахты. Он недалек, но чутье на правду у него звериное», — думал Истягин. В какое-то мгновение он поразился не измене жены, а тому, что так умопомрачительно вызверился на друга всего лишь за правду. И как высшей цели, высшей радости он захотел того, чтобы Булыгин обманулся. Отругал бы его и простил.

Не впервой намеревался он бежать несуразной правды жизни, поскорее забыть ее, утешаясь выдуманной ладностью, гармонией жизни.

Теперь отстранение от действительности было болезненным, и унизительным, и безуспешным. Булыгин задавил правдой…

Вскоре Серафима вернулась из загранрейса, появилась в гарнизонном поселке, хотя жила в городе.

Истягин удивился своему страху перед встречей с женой. Хорошо, что она не могла прийти сюда: женщин не пускали ни на корабли, ни к штабу. И все же он опасался, что Серафима может прорваться к нему…

Из окна своей каюты Истягин глядел на повитые вечерними облаками сопки, стараясь собраться с мыслями, дать себе отчет в том, что произошло в его жизни.

Облака были легки, как детские думы. Вода же в каменных берегах бухты скована свинцово-тяжким покоем. И небо над этой водой вычищено до железного холода. Тусклый отблеск — нем и непостижим, как вечность океана, — давил на глаза, пригашая их зоркость.

Впервые и как-то по-чужому подергались мускулы на скуле под глазом. Внутреннее напряжение лезло вверх, волевые усилия уже не срабатывали. Он прекратил сопротивление — будь что будет. И в этом состоянии все в душе его становилось на свое место.