Александр Листовский - Калёные тропы

— Ну да! — обиделся дед. — Он, видать, где-сь тебе дорогу переступил, что ты такие слова выражаешь. Вахмистром! Да я сам когда-сь вахмистром был.

— Да ну!

— Вот те и ну! — Дед поднялся и распрямил спину, причем оказалось, что он высок ростом и широк в костях. — Вахмистр первой сотни Третьего донского имени Ермака Тимофеевича казачьего полка Харламов Петр Лукич! — лихо просипел он, весь подтянувшись и выкатывая с красными прожилками мутные глаза. — Ты, товарищ командир, не гляди, что у меня один шкилет и шкура остались, — продолжал он с азартом. — Я, как был молодой, пять с половиной пудов весил. Ажник бугай. Эх, ну и лихой казак был! Геройский. Под Карсом с турками воевал. Эрзерум брал. Сколько крестов-медалей имел! На весь полк разведчик и рубака был. Меня сам турецкий главнокомандующий Мухтар-паша знал, грозился: я, мол, Петрушку Харламова поймаю — с его шкуры барабанов понаделаю… — Лукич задумался и поник головой. — Да, было делов… Лихую жизню прожил. Есть чего вспомнить. А теперь и помирать пора. Девятый десяток пошел. В чужой век зажился. Мне на том свете черти, небось, давно аппель [1] Аппель — в коннице отзывной из атаки сигнал. трубят. Я ить, товарищ командир, на всю станицу один такой остался. За прошлый, семнадцатый год последний мой односум [2] Односум — у казаков товарищ одного года рождения, присяги и службы. помер. Вместе Мухтар-пашу воевали…

Старик замолчал и тяжко вздохнул.

Командир с ласковой улыбкой смотрел на него.

— Ничего, Петр Лукич, еще поживем, — сказал он задушевно. — Ты вот что… Да, а где твоя хозяйка?

— Нема хозяйки. В подводах. Кадеты как выбирались, забрали с собой. А чего тебе хозяйка занадобилась?

— Самоварчик бы надо поставить.

Лукич с пренебрежением пожал плечами:

— А на кой нам хозяйка? Разве мы без нее не управимся? Эка делов!

Он отошел к печке, нагнулся и дрожащей рукой с тонкими черными пальцами взял пустое ведро.

В сенцах послышались шаги, дверь приоткрылась, и появился молодой, лет тридцати, рябоватый боец в брезентовом дождевике и черной кубанке. Он остановился у порога и стал зябко потирать большие красные руки.

— Ну, как кони, Федя? — спросил командир.

— В полном порядке, Семен Михайлович. Соломы наложил — как на перине спят. А седла…

Буденный быстро оглянулся. Дребезжа и подпрыгивая, по полу катилось пустое ведро.

Лукич, раскрыв рот, ошалело глядел на него.

— Бо-оже ж мой! — вдруг воскликнул он, всплеснув худыми руками. — Семен Михайлович! Так как жэ это?! — Он поглядел на Федю и покачал головой: — Как я, старый хрен, такого человека не признал?!

Буденный подошел к старику и дружески похлопал его по плечу.

— Ничего, Петр Лукич, всяко бывает. А в том, что ты меня не узнал, твоей вины нет.

— И не серчаете на меня, Семен Михайлович?

— Нет!

— Ну, спасибочка… А я ведь зараз всего вам и не сказал, все сомневался: сынок мой у вас служит в девятнадцатом полку, в четвертой дивизии. Младшенький. Степкой звать. С той войны его не видал. Точь-у-точь на меня похожий, как я смолоду был… Старших-то у меня ищо в германскую поубивали… Ах, Семен Михайлович, и как это я доразу… — Лукич закрутил головой, потом нагнулся и поднял ведро. — Слышь, сынок! — обратился он к ординарцу. — Тебя, кажись, Хведором звать? Добежи, Хведя, до колодца, воды почерпни. У тебя ноги-то молодые. Зараз самоварчик наставим. А я пока в пече пошукаю. У меня там рыбка есть. Ну и ищо найдем кое-чего…

Лукич засуетился, хлопоча по хозяйству, молодо заходил по хате, слазил в печь, в чулан и уже хотел было просить дорогого гостя за стол, как в дверь постучали и чей-то басистый голос спросил разрешения войти.

Держа подмышкой папку с бумагами, вошел начальник полевого штаба Зотов — невысокий, кряжистый человек с худощавым лицом. Остро подкрученные рыжеватого оттенка усы придавали его лицу суровый и строгий вид. Зотов бросил по сторонам быстрый взгляд и, подойдя к Буденному, спросил густым басом, чуть напирая на «о».

— Доклад примете, товарищ комкор?

— Приму. Пройдем туда, — Семен Михайлович показал на соседнюю комнату.

Он перекинул через плечо ремешок маузера и, толкнув дверь, вошел в прохладную, пахнущую нежилым горницу. Осторожно ступая, чтобы не натоптать до блеска намытый пол, он прошел мимо большой с целой горкой подушек кровати в глубину горницы, где под образами стояли покрытый скатертью стол, лавка и два табурета.

— Садись, Степан Андреич, — предложил он Зотову, подвигая себе табурет и присаживаясь к столу.