Виталий Сёмин: Нагрудный знак «OST»

Проходила военная машина, и в красном свете поднималась красная пыль.

Вообще– то дороги чистились тщательно, булыжник уже накатали до глянцевитости. И эта рабочая, каучуковая чернота булыжника и асфальта посреди кирпичной пустыни казалась удивительной.

Попадались затененные кварталы. Здесь развалины сохранили этажи, обнаженные перекрытия. Кое-где среди перекрытий горел огонь – то ли спиртовка, то ли керосиновая лампа, то ли маленький костер. Для костра, однако, в застывшем кирпичном море трудно было найти материал. Все, что могло сгореть, сгорело давно.

На перекрестках издалека светили своими белыми поясами и кобурами эмпи. Они не останавливали, не мешали немцам, припустившим бегом. Но было понятно, что военная полиция вышла на улицы перед отбоем.

Выбежали на площадь перед развалинами, в которых с облегчением узнали бывший вокзал. И вслед за немцами – делать нечего! – нырнули в подземный ход. По живой, шевелящейся навстречу входящим темноте, по казарменным запахам, огонькам зажигалок, по голосам мы поняли, что здесь еще одна армия – военнопленные, переправившиеся через Рейн. Мы шли в поисках свободного места, но всюду натыкались на лежащих, сидящих, разговаривавших или дремлющих. При свете спичек, которые иногда зажигали, были видны отблески в настороженных глазах. Нас узнавали – русские! – и нам казалось, что за нашими спинами что-то смыкается. Мы ведь пришли вслед за теми немцами, с которыми ехали в моторке, которые видели, как мы прошли на переправу, минуя очередь.

Так мы ходили по подземному вокзалу, пока Костик не сказал:

– Давай выбираться, пока живы!

– Предупредительная сирена гудела,– сказал Саня.– До отбоя несколько минут.

– Там хоть на улице,– сказал Костик.– А тут придавят, как в могиле. Вон двое уже привязались.

Я тоже заметил двух длинных в штатском, но с солдатскими прическами, как у Павки-парикмахера. Они каждый раз оказывались там, куда мы приходили.

В темноте не сразу нашли выход. Выбрались благополучно и сели на ступени – ни на улице, ни в подземелье,

– Идут,– сказал Костик.– Чего им надо?

Двое шли к нам, но смотрели по касательной: на нас и не на нас. Один остановился, второй прошел. Первый спросил:

– Русские? – и вздохнул с облегчением.– Теперь нас пятеро.

И объяснил:

– Солдаты хотят придавить. Отбоя ждут. Вот ходят, компанию собирают.

Я представил себе живую, враждебно шевелящуюся темноту подвала и не понял, что тут могут сделать пять человек.

– А что случилось?

– Двух побили.

Все, на чем можно было сидеть или лежать, в подземном вокзале было занято, и они решили согнать двух солдат. С тех пор солдаты ходят за ними, ждут темноты. Это была какая-то особая лихость: завязать драку в таком месте, отвоевать место, которым все равно нельзя воспользоваться – убьют! И я ужаснулся энергии, с которой мы добрались сюда. Но плохо это или хорошо, делать нечего, нас пятеро. Мы поднялись и впятером – подошел и второй – стали прогуливаться около входа в подземелье. А парраллельно нам прогуливалась группа молодых солдат. К ним кто-то подходил-отходил – чем ближе к отбою, тем больше группа таяла. А когда их осталось четверо или пятеро, они помялись немного и все разом ушли. Облегчение было минутным – подвала нам не миновать. На площади уже маячили эмпи. Стрельбу после отбоя они открывают без предупреждения. А двое новых знакомых нравились мне все меньше. Переимчивы! Даже в складках рта что-то такое, будто вот-вот заговорят по-немецки. И разговор угасает на подступах, словно друг друга не за тех принимаем.

– Тоже решили остаться? – спросил первый.

Теперь все сошлось. Немецкая одежда, одиночество в этом разрушенном городе и блатное стремление во что бы то ни стало отвоевать себе лучшее место.

– Нет,– сказал я.– Хотим скорее домой.

– Домой! – сказал первый.– Дурачье! Всех посадят.

Ссора могла иметь для них, а теперь и для нас самые сокрушительные последствия. Мы поспорили и… разошлись. Они направились к развалинам, а мы с Костиком и Саней, прижавшись друг к другу, так и просидели до утра на ступеньках у входа в подземелье. Утром сели в поезд и через разрушенный город и через такие разрушенные города приехали в Лангенберг.

Потом я много раз рассказывал, как мы с Костиком и Саней ехали из Крефельда в Дюссельдорф, как переправлялись через Рейн. Вначале это был хвастливый рассказ о том, что мы не побоялись пройти мимо целой армии раздраженных солдат, которым ничто не могло помешать свернуть нам головы. Затем была гордость – вот как хорошо быть гражданином страны-победительницы. Было удивление – традиционное, впрочем – перед немецкой готовностью соблюдать порядок. Но каждый раз я с тревогой чувствовал, что что-то важное остается неисчерпанным. Вот эта темнота и теснота подземелья без электричества, без огоньков сигарет, с длинными перерывами между вспышками зажигалок или спичек. Разговоры вполголоса не из-за тесноты, а из-за невероятных развалин наверху. Как будто каждый боится, что обвинят именно его. Как будто давят не темнота и потолок, а воспоминания о чем-то ужасном. Как будто все здесь опасаются, что их примут за тех, кем они являются на самом деле. Совсем они не были похожи на знакомых мне французов военнопленных.