Михаил Анчаров - Как птица Гаруда

Неужели Кротова? Зотов хотел оглянуться. Нет. Ну ее к черту.

Воздух откуда-то в форточку втягивался запахом весны, как будто стекло разбито, и Зотов с Таней целуются в котельной у Асташенковых, и он совсем молодой еще и еще не встретил Марию.

— Я тоже хочу зимой землянику, а лето проводить в шхерах, — сказала Кротова своему мужу. — Ты не знаешь, что такое шхеры?

— Не знаю, — сказал муж и заорал: — Бей! Бей!

— И я не знаю, — сказала Кротова. — Обещай мне, что повезешь меня в шхеры.

— Заткнись, — сказал муж.

Гонг. Второй раунд.

Ну хорошо: зверь, грызущий зверя, не знает, что сам подохнет. Но ведь человек-то знает? Почему же он убивает — всеми способами укорачивает ниточку?

В глазах рябило от разноцветных платьев, заполняющих весь этот станок для мордобоя, и неряшливо одетая Жанна кормила Сережку конфетами.

— Говорят, она стала попивать не только кисленькое винцо, — сказал Гошка.

Господи, этого еще не хватало! Сережка мой…

Зотов вспомнил, как вчера вечером он встретил Панфилова в чужом доме, в лифте, и он на плече возил чужого кота — вверх-вниз.

— Зачем ты это делаешь?

— Я ему обещал, что покатаю.

Вверх-вниз, вверх-вниз. Совершенно трезвый.

— А почему ты такой дохлый?

— Так…

— Ты стал известен… Выступаешь…

— А ты спроси, что я делаю после выступления!

— Я вижу — катаешь чужих котов. А что Сапожников? Куда он пропал?

— У него жена умерла. И двигатель вечный лопнул. Санька спрашивал. Диск. Вечно вращающийся.

— Я даже не знал, что он был женат.

— Она тоже этого не знала…

Ясно. Веяние времени. Ну еще бы! Она не хочет быть белой рабыней, она хочет вращаться. Сначала отдельно. Потом они сбиваются в ансамбли и вращаются все сильнее, — Зотов это видел у Жанны.

Катаются. Вверх-вниз. Панфилов говорит:

— У Брейгеля есть картина — из воды торчат чьи-то ноги… Картина называется «Икар». Никто и не смотрит, как кто-то с неба сверзился… А теперь на небо смотрят — не кинули бы бомбу…

— Вот что, пойдем ко мне, — сказал Зотов.

— А кот?

— Отвези кота, и пойдем ко мне. Я тебя подожду внизу. А завтра пойдем смотреть бокс, Санька демобилизовался и зовет. Хочет, чтоб были свои.

Лифт укатил вверх, замигали цифры. За стеклянными дверями, ведущими вон из дома, была черная духота — плохая погода.

…И Зотов снова стал Санькой и слышал душой все, что было в нем.

Век заканчивался. Вечерело над двадцатым, стальным, электрическим, ракетным, атомным, молекулярно-биологическим, лазерным, хаотическим и отрегулированным и, в значительной мере, нацистским. Странно. Куда же главная-то сила века подевалась? Ну какая разница, кто кому порвет пасть, если уцелевший все равно не знает, куда себя потом деть?

— Бей!.. Бей! — кричала компания кукушонка.

— Санька! — крикнул Анкаголик. — За что бьешь?!

В зале раздался хохот.

— А действительно, за что? — спросил Панфилов.

Зотов отмахнулся. Он тоже не знал.

Жанна разворачивала Сереге очередную конфету.

— Бей! Бей! — кричала ее компания. — Бей!

И Санька наконец увидел их.

Левой, левой, потом правой, правой… Инструмента для хорошей жизни не изобретешь! Изобретать надо поведение!

— Бей! Бей! — кричал бельэтаж и бил в ладоши.

Санька обхватил соперника.

— Брэк! — крикнул лысый с бабочкой. Санька не отпускал.

— Брэк! — повторил тот.

— А пошел ты… — невежливо и отчетливо сказал Санька.

В рядах стали вставать. Судьи зашелестели протоколами.

— Хочешь быть чемпионом? — спросил Санька противника.

— А кто не хочет? — вырываясь, спросил тот.

— Я, — ответил Санька.

И отскочил в угол. Зал засвистел, заулюлюкал.

Санька зубами развязал узел, зубами растянул шнуровку. Сорвал перчатку, сунул ее под мышку, свободной рукой развязал вторую и тоже сорвал ее.

В зале перестали свистеть, и кто-то ахнул, когда Санька запустил перчатки в зал, пригнулся, перешагнул через канаты и ушел по проходу не прощаясь.

Начался бедлам, какие-то звонки, свистки, что-то беззвучно кричали судьи. Лысый, в белых одеждах с бабочкой, нерешительно поднял руку внезапному чемпиону, который был никому не интересен.

Потом ринг стоял пустой и освещенный, без единого чемпиона. Потом над ним погасили свет. Судьи собрали шмотки, и зал стал расходиться. Куда-то прошел милиционер, кто-то пронес полотенце и графин с водой. В верхнем ряду осталась Жанна и четырехлетний Серега с шоколадной эспаньолкой на подбородке; Жанна была одета нарядно и неряшливо, у Сереги был запущенный вид.