Виктор Астафьев - Женитьба

— А что тут думать? Снимай с машины чемоданишко, шинель и пошли домой!

Какое-то время Маша не отвечала и все смотрела вдаль, поверх хат и садов, смотрела в ту сторону, откуда я так спешил, гнал рысака, и сердце мое полнилось каким-то легким чувством удали, бесстрашия, бездумного торжества, радости сделать соучастником моего душевного подъема, желания передать кому-то все это и осень, и землю, мне хотелось куда-то скакать и скакать, и делать так, чтоб всем людям тоже было хорошо, светло, просторно. И мне казалось, так оно всегда и будет: вечно я буду нестись над землею, и в лицо мне свежий влажный ветер, небольно, даже неожиданно ласково ударяющий нарядными листьями, величавым криком птиц, улетающих в нескончаемость глубокого и широкого неба.

— Это ведь не так просто, Витенька, — вздохнула Маша. — Я старше тебя. Я, хоть и недолго, хоть и по-дурацки, не без чувств, правда, уже отмерших, была замужем. И под расстрелом побывала… Подумал ли ты обо всем этом? У тебя было время подумать. Но мне кажется, ты все еще чего-то недопонял, недоосознал, все это игрой тебе пока кажется… Может, мне все-таки уехать?

— А если уедешь?

— Н-ну, скорее всего, уж насовсем. Земля большая… Где же нам?.. У тебя будет своя жизнь, у меня — своя…

Как это уехать насовсем?! Как это? Мы же так нужны друг другу! Так быстро привыкли один к другому, как будто век прошел со дня нашей встречи, а не месяц… И вот насовсем?! Как это у тебя будет своя жизнь? Какая такая своя? Ни хрена подобного! Никакой своей жизни! «Каждая минута, каждое мгновенье, все, что есть и будет в жизни и судьбе». Я этот стишок сразу запомнил. Наизусть. Хороший стишок. Складный и, главное, правильный: «Все это тебе…».

Тут из-за угла высунулась Валентина Уланова и сказала:

— Все! Пора!..

— Чего пора?

— Уезжать Маше пора, вот чего! — задушевным голосом просипела Валентина Уланова и упала подруге на грудь. А та, сразу сделавшись лицом не румяная, а сизовато-бледная, гладила ее по голове и все так же отрешенно глядела в какую-то неведомую даль глазами, в которых остановились и отвердели слезы, и лишь полуоткрытые губы ее редко и мелко вздрагивали, да хваталась она за горло и словно сощипывала что-то с шеи.

«Ох, какая сильная эта маленькая бабочка!» — успел еще подумать я и, услышав сигнал машины, ринулся впереди подруг, в плачущий, обнимающийся, целующийся народ и, на бегу спросив у кого-то, где вещи Корякиной, запрыгнул в кузов и в чьи-то охотно подставленные руки подал чемоданчик в фиолетовом чехольчике с красной матерчатой полоской, шинель и баульчик с ручкой, в котором холщовыми ремнями была увязана постеленка.

Маша стояла среди двора, обнявшись с подругой, я чуть в стороне, около вещей. С уходящих со двора машин неслось:

— Счастливо, Машенька!

— Не обижай!

— До свиданья! Пиши! Пишите!..

— До свиданья! До свиданья! Счастья вам!..

— До-о-олгих ле-эт…

И в полный рост стоящая, то и дело шатающаяся и падающая, и подхватываемая руками, забайкальская черноглазая, крепенькая телом, статная подруга Маши, тоже Машенька, обливалась слезами и кричала; — Маша! Маша! Витя! Витя! Маша! Маша!.. — Так и унесло ее за поворот, в почти голые уже деревья, кричащую, плачущую, словно бы чувствующую, что никогда нас более судьба не сведет, не встретит, а уж такой ли доброй и простецкой души человек и так бы с нею хотелось увидеться хоть когда-нибудь на этой земле.

Плача, о чем-то тихо переговариваясь, неохотно расходился со двора местечковый люд, и пошел, посыпал мелкий дождичек, потекли последние листья с деревьев, обнажая последние, крепкие плоды, так и недообитые во дворе сортировки. Сам я медленно шагал в переулке, под гору, и покорно шел за мною конь с перекинутым через седло чемоданчиком и со скаткой. Прикрывшись одной шинелью, далеко сзади плелись под горку заплаканные подруги в опустевшую бедную хату. Старая хозяйка, не выносившая одиночества, пустила на несколько дней мою невесту, до моего отъезда пустила. Теперь уже нашего отъезда, скорого.

1996