Эмманюэль Бов - ЛОВУШКА

В восемь часов в бараке поднялся крик. Тот, кто должен был пойти за кофе, не смог выйти. Перед дверью был поставлен караульный. Все бросились к окнам. Бриде, один, остался сидеть в кровати. Он почувствовал вдруг, что его охватило ужасное уныние, и, что было любопытно, как раз в тот момент, когда его товарищи, наоборот, рассерженные на то, что их посадили под арест, размахивали руками и кричали, неистово восставая против меры, которая лишала их возможности как справить туалет, так и выпить причитавшийся им кофе. Бриде, обхватив голову, их не слышал. Он думал о том, что они были правы. Заложники были назначены. Они говорили ему об этом, а он, в своем стремлении никогда не замечать ничего дурного, не поверил им. Перед его глазами пронеслись молодые годы. Какими они казались живыми! Много времени разделяло его от них, и, между тем, ему казалось, что если бы он был свободен, если бы он мог вернуться туда, где их прожил, он все бы застал на прежнем месте, словно не существовало ни времени, ни войны. Потом он подумал об Иоланде. Никогда она не получит письма, а если получит, то будет уже слишком поздно. В какой-то миг ему в голову пришла мысль что-то сделать для своей защиты. Ему достаточно говорили о том, что все неприятности случались с ним по его же вине. Если приказ о его освобождении был подписан, то почему он не сказал об этом в конторе? Ему бы не поверили… Ну, хорошо, ему следовало бы стучать по столу, требовать, чтобы позвонили, и т.д. И в эту самую минуту, вместо того, чтобы находиться в смертельной опасности, он был бы дома.

В этот момент он почувствовал, что его трогали за плечо. Это был сосед по кровати. "Эй, что это с вами?" – спросил тот. Это было столь неожиданно, что он не смог ответить. "Вас не будет среди них, не будет", – продолжил товарищ. Бриде понял тогда, что, действительно, не все еще было потеряно, и он покраснел от стыда за то, что был таким лицемером по отношению к себе самому, упрекая себя в ошибках, помешавших ему избежать общего жребия.

Прошло чуть более часа. Вдруг донеслись звуки голосов. Заключенные снова подбежали к окнам, но те, чьи голоса их заинтриговали, в этот момент постучали в дверь. Группа людей, во главе которых находилось трое немецких офицеров, вошла в барак.

– Привет, господа, – сказал один из них, совсем не так, как обращаются к презренным врагам своей страны, но как к людям, силой обстоятельств неожиданно вознесенным в высокий ранг.

Французы, сопровождавшие этих офицеров, глядели прямо перед собой. Застыв в оцепенении, они пытались скрыть свое смущение. У них был вид исполнявших свой долг, обсуждать который запрещало глубокое осознание ими высших интересов Франции.

– Приготовьтесь встать справа от меня, когда будет названо ваше имя, – сказал немец, словно он обращался к людям, чья храбрость, каким бы постыдным не было их поведение, не могла быть поставлена под сомнение.

Поскольку никто не встал по стойке смирно, он добавил: "Встать смирно". Он хотел, чтобы готовившееся убийство разворачивалось согласно общим правилам. Заключенные подчинились. Двое из них никогда не были в солдатах, и у них вышло неуклюже.

– Бук Морис, – начал немецкий офицер.

– Пупе Рауль.

– Грюнбаум Давид.

В этот момент произошло невероятное происшествие. Произнеся имя Грюнбаума, немец слегка отвернулся и сплюнул на землю, несколько раз произнеся "тьфу, тьфу", но с таким видом, что всем стало ясно, что он вовсе не думал публично выражать своего отвращения к евреям, но, из суеверия, оберегал себя от сглазу.

– Де Корсье Жан.

– Бриде Жозеф.

У Бриде потемнело в глазах. Его имя всего только назвали, и, между тем, все было кончено.

Заложников отвели в специально подготовленный для их приема барак. Остальные уже были там. Они пели. По прибытии новичков, они перестали петь и стали браниться на часовых. Неизбежность смерти лишила их всякого страха. Когда дверь снова закрылась, они продолжили пение, и к ним присоединились новички. Хотя у него и сжимало в горле, Бриде тоже пел. Вскоре они остановились. Началось перешептывание. Было невозможно, чтобы их расстреляли. Капитан Лепелетье был в отъезде. Его два дня никто не видел. Оставалась надежда. Еще большее уныние последовало за этим оживлением. Теперь больше никто не говорил. Все писали. Бриде был единственным, кто не писал. У него не было больше сил, как не было их и для того, чтобы петь. Но, несмотря на это, все же следовало делать то, что делали все.