Особенно тронул меня рассказ "Мать моей матери" - о бабушке, блокадном ленинградском холоде и голоде, о детстве, о всём том страшном и непереносимом, что выпало на долю автора в начальные годы его жизни. Но что значит - "непереносимом"? Ведь перенесли, выдюжили, выжили. И всё это в условиях невероятных, несопоставимых с жизнью. Так за счёт чего же?
"Священник с бескровным, выбеленным ликом ветхозаветного пророка окормлял паству. Он толстился фигурой, потому что под рясу напялил стёганый ватник, перевязался шерстяным поясом, тупоносо выставлялись из-под одежды валенки. Как-то он глухо выстонал с амвона в мороз, приледенивший всё живое: "Отроки и старцы, наденьте шапки. Грех - на мне". Но никто не уберёгся от стужи ушанками, сжимали шапки в руках, словно готовились к жертвенности. Причастие разбавлялось тёплой водой до того, что едва лишь отсвечивало розовостью. Пар из уст прихожан воскуривался, не тая, будто выдыхалась сама молитва. Нищих с протянутыми руками не обнаруживалось - все были нищими перед Богом.
На улице, мнилось, теплее, сырость и промозглость каменного чрева храма улетучивались на вольном, жгучем морозном воздухе. Бабушка, выйдя со мной из храма, непременно крестила меня, обласкивая уверенностью: "Ещё один шаг к жизни. Помни".
Вот всё это, прочитанное и вроде бы даже пережитое мной самим, позволило, в какой-то миг, обрадоваться и написать письмо Олегу Николаевичу.
Но на моё личное письмо Шестинский тогда ответил всё-таки с некоторой осторожностью и даже недоверчивостью, что, впрочем, вполне объяснимо. Он отвечал на письмо совершенно незнакомому издателю неведомого провинциального журнала. Каким же ещё мог тогда быть ответ?
Но, что называется, "шлюзы открылись", "искра пробежала". А примерно через год, осенью 2003 года, мы впервые познакомились воочию, встретились, и Олег Николаевич обрадовал меня душевной открытостью, опережающей доброжелательностью.
Без устали целый вечер проговорили мы тогда с ним, затрагивая самые разные темы - от политики до истории. Но всё-таки центром нашей беседы была литература.
В завершение всего, уже поздно вечером, уложил меня Олег Николаевич спать в своём кабинете, в святая святых для писателя, где стены от пола до потолка заняты полками с книгами, а над письменным столом висит родовая бабушкина икона Иверской Божией Матери, блокадная спасительница и путе-водительница на протяжении долгой и щедро отмеренной Богом жизни.
* * *
И вот буквально россыпь последующих рассказов Олега Шестинского появляется в разных отечественных изданиях. И воспринимаются они как нечто единое, целостное - как исповедь.
Вот, например, рассказ "Молитва радости". Фабула его довольно проста и незатейлива. Сюжет тоже абсолютно, как говорится, "из нашей жизни". Любимый, родной человек - внучка уезжает с родителями на постоянное местожительство в Соединённые Штаты. Рвётся в сердце деда некая нить, связывающая его не только с внучкой, как с безмерно любимым человеком, но и с чем-то не сразу уловимым. Рвётся с этим отъездом связь времён, происхо-
дит изменение бытия. Может быть, это ещё не совсем понятно расстающимся, но душа скорбит, душа мятётся, внутренний мир деда терпит насилие над собой, потому что от него отрывают то, без чего ему в этом мире будет горько и одиноко. И всё это, все ощущения и переживания передаются читателю исподволь. Более того, они даже вступают в полное противоречие с внешней канвой сюжета, ибо вроде бы причин для переживаний как раз никаких нет. Там как раз всё очень хорошо, благополучно. И внучка, и родители начинают новую, устроенную и очень обеспеченную жизнь в полном достатке. Но отчего же тогда по прочтении "Молитвы радости" хочется плакать?
Или вот другой рассказ, более "научный", или, может быть, выразиться так - более интеллектуальный: "Молись!… Мы ещё сможем…".
Внутри рассказа сюжет разбит как бы на две части, где первая - историческая. Повествуется в ней о жизни и скитаниях в дивный Царь-град "Божьего человека" Елизария, где он в конце своего земного срока принял постриг и основал скит, возле которого после его смерти "хлопотами богомольцев вознёсся монастырь по имени Елизария".
В этом монастыре подвизался дивный старец Филофей, который в 1524 году писал: "…Все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это - российское царство: ибо два Рима пали, а Третий стоит, а Четвёртому не бывать…".
Читать дальше
