Наталья Баранская - У Никитских и на Плющихе

Таля сидела на стуле и ждала, когда захлопнется дверь за отцом. Теперь, дома, ей снова хотелось заплакать. Чтобы удержаться, она подняла голову — пока слезы в глазах, не считается, что плачешь. Темный потолок в трещинах дрожал и переливался под ее взглядом. Слезы действительно проморгались, прошли.

«Почему у нас в доме так плохо?» — думала Таля.

Посреди комнаты все еще стояла железная печка-буржуйка, пахнущая остывшей гарью, хотя батареи давно давали тепло. У двух стен, под углом — железная некрашеная кровать и деревянный топчан под серыми байковыми одеялами. На квадратном столе, покрытом газетами, чашки, пустая сахарница, тарелка с засохшим хлебом. Окна без занавесок упираются в кирпичную глухую стену. Вместо шкафа — два ящика один на другом, покрытые какой-то полосатой тканью, рядом горка из корзины и двух чемоданов…

Таля поднялась, открыла форточку, вынесла в кухню посуду, потом сорвала со стола и скомкала газеты. Она схватила было веник, но передумала и принесла ведро с тряпкой.

Таля вспомнила старый разговор с мамой. «Почему мы не стелем скатерть каждый день?» — спросила как-то в праздники Таля. «Разве это так важно — скатерть? — ответила вопросом мама. — Не в этом счастье». Таля тогда особенно не вдумывалась в ее слова, «Мама так мало бывает дома, вот ей и все равно», — решила она. Сейчас она объяснила это по-иному. «Мама не любит наш дом, потому что в нем нет папы». Ей вспомнился какой-то другой дом, не этот, на Плющихе, и не тот; у Никитских, а третий, далекий дом раннего детства — солнечный и теплый.

Рано утром, когда Таля только начинает просыпаться, мама уходит на работу. Она фельдшерица на медпункте большого завода. Но, кроме работы, у нее еще куча всяких дел и нагрузок. То она на заседании ячейки, то на общем собрании, то ведет политзанятия, то в женотделе, то ее вызывают в райком, то она едет на субботник… Даже в выходной у нее дела — надо идти кого-то «обследовать», у кого дети не устроены, кто ждет очереди на жилплощадь, кому надо выдать пособие.

Таля знает о маминых делах, у них так принято — говорить, кто куда уходит и когда придет. А еще мама рассказывает о многом, что видит за день., «Ты представь себе, — говорит мама взволнованно, — открывает мне дверь вот такой мальчуган, на табуретку влезает, чтобы замок достать, а в комнате на полу сидит девчушка — совсем кроха, оказывается, он еще за ней смотрит, пока мать на работе, и кормит из соски. Оба мокрые, холодные, — ужас!»

Мамины дела идут за ней следом. Нередко прибегают к ней взволнованные женщины — молодые, пожилые, — им нужен срочно мамин совет. Иногда мама просит Талю выйти почитать на кухню, иногда уводит туда свою гостью. Они говорят вполголоса, а потом, провожая посетительницу, мама скажет громко что-нибудь вроде: «Так ты уж не сдавайся, делай, как решила», или «Вот узнаем все у юриста, тогда будем действовать», или же просто: «Не вешай нос, держись!» Таля не расспрашивает, она знает — чужих дел мама не рассказывает. И так Тале ясно — мама нужна очень многим людям и отдает им все свое время. Редкий день приходит она домой раньше девяти-десяти вечера, а тут еще надо что-то постирать, зашить, сварить. «Вот тебе и скатерть!» — размышляла Таля, протирая пол мокрой тряпкой.

Но все же, когда была вымыта посуда и даже вычищен старый эмалированный чайник с забитым носиком, Таля открыла чемодан и достала голубую скатерть — единственную в их хозяйстве. Она застелила стол, поставила на него чашки, вымытую до блеска сахарницу, полный кипятку чайник.

В кухонном столе она взяла горстку вермишели и сварила ее с солью. Масла нигде не было. Зато нашлась нераспечатанная пачка чаю. Съев половину невкусного варева, Таля выпила свежезаваренного чаю вприкуску. Было уже больше десяти вечера. Таля вырвала листок из тетрадки и написала:

«Маманюшечка, где ты пропадаешь? Я без тебя соскучилась, но больше ждать не могу — засыпаю. Не уходи завтра без меня, разбуди пораньше. Целую тебя 100 раз.

Девочка заснула мгновенно и так крепко, что не слыхала, как через несколько минут стукнула дверь.

Мать сняла меховую папашку, сбросила на стул пальто, оглядела комнату и у порога стащила с ног бурки. В одних чулках дошла до стола и прочла записку, улыбнулась, подошла к дочери и поглядела на нее. Вернувшись к столу, попробовала остывшую вермишель, прошептала: «Черт знает что за гадость», и тихонько засмеялась. Она тоже очень соскучилась, но до этого вечера даже не представляла как.