Наталья Баранская: Колдовство

Она подумала спокойно, ласково: «Поначалу-то все вы хороши».

Вернулись к серьезному разговору. Решили так: платья белого не шить, фату не покупать, машину лентами и шарами не украшать и уж конечно не сажать на радиатор куклу, но остальное пусть будет, как у людей.

В воскресенье Шура наконец сфотографировалась для доски Почета. Карточки обещали сделать ради такого важного случая через два дня.

На фабрике тетя Дуня уже поджидала Шуру, отозвала в сторонку и протянула на ладони маленькую фотографию, какие наклеивают на документы.

— Вот раздобыла для тебя. Бери. Отколдовывайся давай, пока тебя опять хворь не схватила.

— Кто это? Не знаю. Не Кланька же…

Но тетя Дуня даже не ответила. Видно, для нее не важно было, кто это, а важно поскорей испробовать, жива ли в ней былая колдовская сила.

И она зашипела громко, присвистывая через вставные зубы:

— Ты ей перво-наперво глаза ноженками выколи, чтобы тебя не видела, а потом карандашиком по ей чиркай и говори так: «Чтоб твое колдовство да на тебя ж перешло, твое проклятье да в мое заклятье. Сойдите с меня хворости да болести, с меня сойдите да на нее, на Фроську, перейдите…»

Шура от всего этого остолбенела, но, услышав про Фроську, все ж выговорила:

— Какую такую Фроську?

Но тетя Дуня уточнять не пожелала.

— Ладно, не мешай… «Чтобы ей ноги ломило, чтобы ей руки крутило. Голова болью набухла, губа чирьем распухла. Зубы чтобы все заныли, в груди печенки застыли. В животе бы рези ходили, колики спокою не давали, болести б ее вовсе уходили, хвори бы ее доконали…»

— Перестань! — закричала Шура. — Хватит! С ума сойти, чего говоришь. — Она обхватила тетю Дуню, тряхнула ее, чтобы остановить в ней страшный колдовской завод. — И Фросю какую-то приплела… Фрося — это кто?

Тетя Дуня смутилась. Похоже было, что Фрося давнишняя знакомая, с которой были у нее свои счеты. Про карточку Шура и спрашивать не стала. Слава богу, что это не Кланька. Слушать и то страшно, а уж говорить такое — язык отсохнет.

Тетя Дуня на вопрос о Фросе так и не ответила, а начала излагать суть дела.

— В допрежнешние времена, девка, когда еще моя мамынька были девушками, такие наговоры наговаривали, чтоб соперницу извести. Вырвут, к примеру, клок волос или лоскут с юбки срежут и наговаривают.

— Как такое говорить можно, не понимаю. Даже шутить так не станешь…

— Какие уж шутки! Сбывалось же. Умели… некоторые.

— Да зачем же, зачем? И как только совести хватает такое человеку пожелать…

— Как «зачем»? Ревнують. Ревнось перживають. Ревнось — она лютая. Лютей любви. Мало ль из ревности людей губили — и убивали, и топили, и травили, и кляли, и колдовали…

— Тетя Дуня, постой, да остановись же ты! Мне-то зачем. Я в колдовство не верю, но у меня мороз по коже пошел, тебя слушая. Похоже, ты сильно напереживалась из-за своего деда. Гулял он у тебя?

— Дед мой был святой человек! Это бабы, паскуды, его в грех вводили…

Тетя Дуня не то вздохнула, не то всхлипнула, вспомнила, видно, те страшные и счастливые времена, когда горела на огне таком жарком, что искры от него донесло аж до ее семидесяти лет.

В четверг Шура принесла Пелагее Ивановне новую фотографию. На этой она не была похожа на Лоллиту Торрес. Лицо осунулось, удлинилось, глаза запали, губы сжались. Шурина красота получила новое неожиданное выражение: она походила на великомученицу русской работы.

Пелагея Ивановна была недовольна.

— Надо было дождаться, когда зуб совсем отболит, — сказала она. — А то люди могут подумать, что у нас передовиков замучивают на производстве.

— Зуб у меня прошел, — ответила Шура, — замуж я выхожу.

Пелагея Ивановна даже не спросила, за кого. Видно, знала.

— Все-таки решилась?

— Решилась.

— К себе берешь?

— Пока брат не демобилизуется. У меня ж полдома, а у них квартира, теснота.

— Ну, дай вам бог.

И Пелагея Ивановна вздохнула.

Хорошо, что Щура не поддалась тете Дуне с ее злым колдовством. И что ревновать к Пантюшкиной Кланьке не стала — тоже хорошо. Потому что Кланька и не думала ни ревновать, ни колдовать. И карточку Шурину похитила вовсе не она. Утащил ее Валька Ватрушка, придумчивый семиклассник из неполной средней школы. Шурина фотография стояла у него на тумбочке поверх учебников. На лицевой стороне, не выше плеч, было написано шариковой ручкой аккуратным почерком:

«Уважаемому Валентину Ватрушкину в память летних гастролей в г. Москве. С горячим приветом к Вам Лоллита Торрес. 28 июля 1973 г.».