Михаил Бубеннов - Орлиная степь

— Сделаем, — пообещала Прасковья Михайловна.

— Я упал, а потом открываю глаза, а надо мной качаются колосья пшеницы… — немного погодя задумчиво заговорил командир. — Где я, думаю, куда попал? Колосья хорошие, тяжелые… Какой же это, думаю, сорт? Схватил несколько колосьев, гляжу на них… Нет, думаю, не наша! Не дома я…

— Он, мама, сибиряк! — не без гордости сообщил Ленька. — Настоящий сибиряк! С Алтая… Помнишь, я читал об Алтае?

— Помню.

— Пытливый у вас сын, — сказал командир и даже попытался улыбнуться. — Все уже выспросил у меня! И вот лежу я, гляжу на колосья и вспоминаю родной Алтай… Есть у нас пшеница — синеколоска. Засеют пашню такой пшеницей, а летом смотришь на нее и не нарадуешься: колышется она под ветром, как синее море… И чайки над ним!

— Откуда же чайки? — чуть не вскрикнул очарованный Ленька.

— Вот видите, опять отвечай, — сказал командир. — Чайки с озер. У нас в степи озер много…

Проходившая мимо сестра остановилась на минутку и, обращаясь к Прасковье Михайловне и Леньке, сказала укоризненно:

— Больному нельзя разговаривать. Видите, как ему тяжело?

— Я не больной, я раненый, — резонно возразил командир, давая понять сестре, чтобы она не тревожила его собеседника. — Сиди, Ленька, сиди!

Ленька приблизился к командиру, возбужденно спросил:

— А там… что же… вся пшеница синяя?

— Нет, больше золотой.

— Значит, то синее, то золотое море?

— Да.

Ленька опустил ресницы, наслаждаясь видением алтайских пшеничных полей…

— В степях у нас — ширь, приволье! — продолжал командир. — А сколько пустующей земли! Самолетом засевай и самолетом коси…

Командир внезапно закрыл глаза и заговорил бессвязно:

— Да, да! Ориентир — отдельное дерево с гнездом. Я помню, помню… Где связь? Дайте связь!

Ленька вскочил, негромко крикнул в сторону:

— Сестрица, сюда!

На другой день Ленька прибился к танковой части, проходившей через хмелевское взгорье, быстро понравился танкистам и, передав коротенькое письмецо матери, отправился вместе с ними догонять наступающие войска…

Около года Ленька Багрянов был сыном танковой бригады и вернулся к матери с боевой медалью на военной гимнастерке. Но не пришлось семье Багряновых вновь зажить своим домом на родном взгорье: война да нужда вскоре заставили их перебраться к родичам на окраину Москвы, где у тех догнивала своя халупа в густозаселенном овраге…

В это воскресенье, как и весь март, над домом, где находился комитет комсомола, витал и властвовал дух первых лет революции. В маленьком скверике перед подъездом, в просторном вестибюле, на широкой лестнице, ведущей на второй этаж, в коридорах — всюду толпилась и двигалась молодежь. Здесь не было медлительных, спокойных и равнодушных. У всех парней и девушек так или иначе были возбужденные, радостные, смеющиеся, печальные или даже плачущие лица, и взгляды. У всех были на редкость звонкие голоса: о всем, что волновало, здесь кричали на весь белый свет. В одном месте, окружив безусого паренька с картой в руках, они голосисто спорили о том, куда лучше ехать: в Казахстан или на Алтай, где привольнее степи и добычливее охота; в другом месте не менее азартно и громогласно они обсуждали вопрос о том, как провести прощальный вечер в Москве; в третьем месте они горланили вокруг девушки, которая заливалась горючими слезами, осуждая ее отсталых родителей… Но в разноголосице, которая ни на секунду не стихала здесь, повсюду и без конца на все самые ласковые и певучие лады звучало одно слово: целина. Похоже было, что это чудесное слово всем на радость только что заново родилось в русском языке.

Иногда из глубины дома по коридорам, по лестнице вон из дверей летело, всюду усиливая движение и галдеж, имя какого-нибудь безвестного московского паренька, которому отныне снилась только неведомая целина:

— Иванов Иван!

— Иван Иванов!

Проходила минута, и безусый романтик, вытаращив глаза, бежал откуда-то из скверика, расшвыривая в разные стороны молодой, горланящий люд, врывался в дом как ветер, хлопая дверями, летел вверх по лестнице, не замечая ступеней…

Возвращался он из глубин дома размашистым шагом, часто оборачиваясь назад, с глуповатым от счастья лицом, но перед лестницей останавливался, высоко поднимал над головой красную книжицу в два листка и орал во все горло:

— Е-еду!

И той же секундой он птицей летел по лестнице, очертя голову вырывался из дома, врезался в толпу у подъезда — и над толпой тогда пуще прежнего гремела разноголосица. И бывало, что толпа, покружась, пошумев вокруг счастливого романтика, вдруг немного расступалась, а он, что-то выкрикивая, начинал раз за разом взлетать на воздух.