Иван Щеголихин - Снега метельные

— Девочка ты моя!— Ирина Михайловна порывисто притянула Женю к себе, потормошила ее,как малень­кую.— Не порвала и не выбросила.— Она заметила смя­тение Жени, отстранилась и спокойно предложила: – Да­вай ее вместе уничтожим. – Она подошла к лампе, не прочитав, грубо смяла за­писку, затем расправила ее, чтобы лучше горела, и под­несла к верху стекла. Краешек подрумянился, потемнел, быстро скрутился и вспыхнул, осветив снизу неподвиж­ное, вдруг постаревшее лицо Ирины Михайловны.

– Прочитали хотя бы... Человек старался,— пробор­мотала Женя.

Ирина Михайловна на мгновение отвела руку, быстро глянула на записку и сно­ва — к стеклу и держала ее до тех пор, пока пламя не обожгло пальцы.

«Не руку обожгла, а душу»,— подумала Женя.

Сейчас Ирина Михайловна уйдет из комнаты и унесет с собой всё. Не только тайну свою, в общем-то, уже поч­ти раскрытую, но и последнее уважение Жени к самой себе.

Листок пепла колыхнулся, распался и серыми лох­мотьями медленно осел на стол.

— Ирина Михайловна!—ломким голосом окликнула Женя.

Ирина обернулась, вопросительно подняла брови.

— Почему вы... сошлись с Хлыновым?

— Подрастешь, узнаешь,— быстро и неожиданно гру­бо, будто ее поймали с поличным, ответила Ирина.

— Подрастешь...— с укоризной повторила Женя.— Как будто я маленькая. Ладно, пусть подрасту, стану же­ной и матерью. И какие же истины тогда передо мной от­кроются? Осознаю свое право на измену? Что это за на­важдение такое, неужели от него никому не уйти?.. Вы называете меня девочкой, воробышком, а я между тем взрослая и не хочу скакать возле вас и чирикать о чем попало, как воробышек. У вас семья рушится, вы же сами страдаете. Ради чего, во имя чего?

Ирина отошла к окну, коснулась лицом холодной за­навески. Женя видела ее спину, ее густые волосы, спа­дающие ниже лопаток.

— Это вы нарочно так бедра обтягиваете... А умные люди говорят, тело это самое меньшее, что может дать женщина. Я же не кричу, не скандалю, я просто хо­чу понять, Ирина Михайловна, дорогая...

— Не знаю,— произнесла Ирина, не оборачиваясь.— Не знаю, что тут можно сказать.

— Правду.

— Совсем пустяк — правду!— Ирина усмехнулась.— А кто знает, какая она, правда, в чем — в этом-то слу­чае?.. Может быть, самая главная правда в том, чего человеку хочется, что заставляет тебя чувствовать един­ственно нужной кому-то. А не в том, как это всё со сто­роны другим покажется.

Женя подошла к ней, растроганная тем, что Ирина не сердится, не отмахивается от нее, как от назойливой му­хи, и говорит серьезно.

— Понять, по полочкам разложить,— горько усмех­нулась Ирина, сильно кривя губы.— Если бы смогла... Признайся, ты бы радовалась, если бы из любви к тебе какой-то человек бросил бы все на свете? Или пошел бы на всё!

Женя неуверенно кивнула.

— Тогда послушай и сама рассуди. Два года назад у нас с Леней что-то надломилось. Было очень трудно и между нами, и вообще здесь, в больнице. Мы сделали опе­рацию одному старику, а он умер. Месяц болел до опера­ции, месяц болел после нее. Нашей вины не было, но ты бы видела, как изменился Леонид. Перестал меня заме­чать. Ничего как будто не осталось от нашей любви, от искренности, от прежней теплоты. Понимаешь — ну ни­чего! Весь этот месяц, пока умирал старик, я жила, в сущности, одна-одинешенька, как мышь в щели. Говорю Леониду, опомнись, побереги себя, у тебя впереди еще сотни и сотни больных, ты должен сохранить для них свои силы, свое спокойствие. Ради Бога, возьми себя в руки. А он отвечает, что совершенно спокоен, руки опускать не думал, и что он таким всегда был, ничуть не изменился. Понимаешь, ну прямо как стена какого-то взаимного непонимания. Что мне оставалось думать? Чужой дряхлый старик для него значит больше, чем род­ная жена. Но стариком дело не кончилось. Привезли однажды дру­гого больного. Мы готовились к операции, когда узнали, что в соседнем совхозе уже вторые сутки не мо­жет разродиться женщина. Неотложно нужна акушерка. На улице пурга, ни пройти ни проехать, но Леонид об этом совершенно не думал. А я знала, если эта женщи­на умрет в тридцати километрах от нашей больницы, он полгода не будет замечать меня. Для него долг превыше всего. И я согласилась поехать. Одна, в метель, лишь бы кто-нибудь довез. Нашелся такой смельчак — Хлынов. Поехали, я приняла роды, все благополучно. На обрат­ном пути заночевали в ауле... Ты еще не знаешь, как это бывает...

Жене стало жарко, щеки ее пылали, но она не сбра­сывала теплый платок, боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть откровенность Ирины.