Илья Зверев - Второе апреля

— Ты что, Сава? — спрашивала Марксина.

— Ничего, — отвечал он. — Все нормально.

Однажды на вечеринке у Савельева начальника майора Щукина загорелся спор.

— Бывает человек-творец, а бывает человек-исполнитель, — сказал старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в газетах. — Человек-исполнитель без мечты, без поступков.

— Человек-исполнитель никогда бы не вылез из обезьяньего состояния, — сказал мрачный майор Щукин. — И мы бы сегодня качались на пальмах.

— А я иначе делю человечество, — засмеялся Юра Мартыщенко. — Есть люди отличные, хорошие и плохие. Отличные — это те, кто относится ко мне отлично, хорошие — кто хорошо, и плохие — кто плохо. Вот Савелий, например, отличный человек.

Фролова этот разговор глубоко задел. Хотя говорили вовсе не о нем, а вообще, с философской точки зрения. Раньше, надо сказать, он к таким разговорам относился спокойно. Вот в прошлом году полковник Онипко сказал про него: «Фрол — надежный, где поставишь, там и стоять будет». И Савелий тогда без всякой горечи подумал: «Да, я надежный, я буду стоять, где поставят. Но от этого Советскому Союзу что? Вред или польза? Польза! Так о чем говорить?» А сейчас вот расстроился... Он проводил жену до дому (они жили через три барака от Щукина), а сам пошел бродить по городку. Он шел, спотыкаясь о камни, которые набросал здесь вулкан (все эти сопки со срезанными верхушками были когда-то вулканами, дышали жаром, плевались лавой и камнями). Он шел, прислушиваясь к дальнему грому океана, и разговаривал сам с собою.

«Без мечты, без поступков». Конечно, это вполне можно сказать про него. И деликатный Юра, как настоящий друг, почувствовал и отвел разговор в сторону, чтоб он не догадался.

Мечты... Какие у него были в жизни мечты? В тридцатом году, когда был голод, он мечтал сделаться пекарем. Чтоб в любую минуту под рукой был ржаной, духовитый, с царапающей корочкой...

До войны он мечтал еще разоблачить шпиона. Вот он идет ночью по улице — скорей всего по проспекту Красной конницы, последний квартал перед вокзалом — и вдруг слышит тихие звуки зуммера. Это шпион, занавесив окна, передает одной иностранной разведке сведения о дислокации наших войск. И тут Савелий действует дерзко, хладнокровно, но рискуя жизнью, и — «Ваша игра проиграна, полковник Ганс Швабке».

Какие еще были мечты? Ну, в войну, понятно... Он страстно желал сделать для всех что-нибудь такое, настоящее, после чего можно было бы сказать, как в газете: «Каждый советский человек на моем месте поступил бы точно так же».

Лучшие люди сражались с фашистами. Можно сказать, все люди!

А его шесть месяцев вообще не брали: телеграф бронировал своих. Потом вырвался и сразу угодил на спецкурсы. Там дело было поставлено круто, очень гоняли на строевой, и он как-то разом усомнился в своих силах и притих.

Когда пришло время выпуска, Савелия оставили при курсах. Как радиоспециалиста.

— Кантуешься... — беззлобно сказал ему дружок Витя (его потом убили).

Фролов надраил сапоги и по всей форме явился к начальнику курсов. Но вместо рапорта заплакал.

— Я вас понимаю, — сказал начальник, тоже, видно, не очень военный человек. — Но напрасно вы недооцениваете задачу подготовки резервов для фронта.

Только в сорок четвертом он попал на фронт. И то неизвестно, можно ли это назвать фронтом. Он, вообще-то говоря, считает, что нельзя. Опять подгадила квалификация: он был слишком хорошим радистом, чтобы попасть в часть. И вот взяли в штаб фронта. Всего пять раз был под артобстрелом да еще сколько-то бомбежек. А настоящая война — котлы, броски, бои с тяжелыми потерями — все это доходило до него только через наушники (которые случалось не снимать по шестнадцати часов в сутки).

В сорок пятом году получил звездочку на погоны и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Кажется, на ее закрутке тоже не было номера.

В сорок шестом году, когда он ухаживал за Марксиной, он мечтал чем-нибудь удивить ее. Вот, скажем, подойти к турнику и вдруг покрутить «солнце», не хуже чемпиона округа сержанта Савинского. Или вдруг остановить на улице американского матроса и заговорить с ним на прекрасном английском языке. «А я не знала, что вы так свободно владеете иностранными языками!» — воскликнула бы Марксина. А он бы сказал: «Пустяки». Или, на худой конец, прийти бы на танцплощадку и вдруг легко закружить ее «в вихре пенного вальса», чтоб остальные перестали танцевать и смотрели на них: что за чудная пара!