Борис Бондаренко: Бедняк

А когда мы впервые поцеловались – ты помнишь это? Мне тот день запомнился до мельчайших подробностей. Это было под Новый год, весь день мела метель и было очень холодно, мы сидели по домам и готовились к школьному празднику, а потом, вечером, почти бежали, и я пытался загородить тебя от ветра. Наверно, школьный вечер был таким, как обычно, но нам обоим вдруг стало скучно. Именно обоим – я видел это по твоему лицу. Я осторожно взял тебя за руку, чуть пожал ее и тут же отпустил. Не глядя на тебя, я направился к выходу и в пустом коридоре ждал тебя. Почему мы не вышли вместе, как делали много раз до того вечера? Не знаю. Мне почему-то не хотелось, чтобы ребята видели, как мы уходим. Я не сомневался в том, что ты придешь, ведь я попросил тебя этим пожатием, – а разве тогда мы в чем-нибудь отказывали друг другу? И ты пришла, выжидающе глядя на меня. Наверно, ты уже знала, что сейчас произойдет что-то не совсем обычное, но не знала, что именно. Я молча взял тебя за руку и повел в наш класс. Там было темно, но я не стал включать свет, даже не довел тебя до нашей парты, как собирался, положил руки тебе на плечи и притянул к себе. Ты не сопротивлялась, – да я, откровенно говоря, и не думал, что ты будешь противиться, – и я в темноте нашел твои губы и прижался к ним. Мы еще не умели целоваться, мы просто прижались губами и немного постояли так. Но разве этот поцелуй не был лучшим из всех, какие выпали нам на долю? Разве потом было у меня хоть что-то похожее на то, что произошло тогда? А что это было? Что-то такое, что – я совсем не преувеличиваю – очень сильно изменило и меня самого, и весь мир, окружавший меня. Я понял и увидел это сразу, как разомкнулись наши губы, и не только не удивился этому, но принял как должное, необходимое. Наоборот, – я, наверно, удивился бы тому, если бы все вокруг осталось неизменным. Но все изменилось. А ведь был все тот же класс, так хорошо знакомый мне, только темный – я вижу, как на потолке протянулись широкие расходящиеся полосы света от фонарей внизу, – и все же он был не прежний, а другой, новый... И ветер не так гудел за окнами, как до нашего поцелуя. Не знаю как, но по-другому, совсем по-другому, я слышал, чувствовал это. А самое главное – я стал другим. Да разве могло быть иначе? Ведь рядом стояла ты, мои руки еще лежали на твоих плечах, и только что произошло событие, резко разделившее мою жизнь на две части – на дои после... Доуже кончилось, а послетолько что началось, и от одной мысли о том, какая новая, необыкновенная жизнь будет теперь у нас, у меня закружилась голова... Может быть, и с тобой происходило что-то подобное? Хочется думать, что так, – иначе почему мы никогда не говорили о том, что произошло в тот вечер, даже когда стали настолько близкими, что могли говорить обо всем, не стесняясь друг друга, а об этом – никогда...

Наши отношения ни для кого не были тайной – ни для учителей, ни для ребят. Слава богу, учителя не вмешивались, да и ребята до некоторого времени – тоже. Но потом на них что-то нашло. Это было в девятом классе, все вдруг стали повально влюбляться друг в друга, пошли сплошные «романы» – бурные и скоротечные. В своих, «мужских», компаниях ребята принялись разбирать достоинства и недостатки девушек – и все единодушно решили, что ты далеко не красавица и я мог бы выбрать себе кого-нибудь получше. Я страшно злился, когда начинались такие разговоры, и уходил – мне просто непонятно было, как можно выбирать кого-то другого, когда есть ты, и как вообще можно выбирать – разве это не приходит само? И как они могли не замечать твоей красоты? А они говорили, что у тебя слишком широкие скулы и короткий нос, и брови тоже «не фонтан», и однажды я не выдержал и ударил кого-то, – сейчас уже и не помню точно, кого именно, кажется, Юрку Буянова. Мы основательно подрались, и с тех пор ребята при мне не разговаривали о тебе, но меня еще долго одолевало возмущенное недоумение – как они смеют не замечать твоей красоты? Твоих глаз – больших, блестящих и, главное, умных? Твоей красивой фигуры?

Когда я вспоминаю наши места, – а случается это, признаться, все реже, – становится порой так тоскливо и горько, словно я навсегда уехал оттуда и уже никогда не смогу вернуться. Да так оно, в сущности, и получается, – я не был в нашем городе лет десять, и хотя иногда невыносимо тянуло туда, – особенно в первые годы после нашего разрыва, – я удерживался. Что меня ждет там? Кроме тебя, там никого нет для меня, а как-то ты встретишь меня? Ведь ты теперь не моя... И вот – все-таки еду. Почему, зачем? Как, оказывается, непросто объяснить это даже самому себе. Проще всего сказать, что я случайно – а случайно ли? – наткнулся на пачку твоих писем, перечел их, все вспомнил, все пережил заново, – как будто это возможно – все пережить заново! – и желание видеть тебя стало таким сильным, что я уже ни о чем не рассуждал, быстро оформил отпуск и поехал к тебе. Просто и – неверно. Ведь знал же я, где лежат твои письма, их даже не пришлось искать, и года три назад тоже доставал и перечитывал их – но ведь не поехал тогда... Даже, кажется, и не подумал об этом. Было мне тогда грустно и хорошо, – как, вероятно, было бы на моем месте и любому другому, пережившему подобную юношескую любовь и спустя много лет вспомнившему о ней. И все было понятно и просто – хорошо потому, что было что-то настоящее, большое, и грустно потому, что такого уже не будет... Да ведь повспоминал тогда, погрустил – и снова запрятал эти письма подальше, забыл о них и о тебе забыл! Почему же сейчас не забыл? Почему сразу понял, что и не нужно забывать, надо поехать к тебе, увидеть тебя, почему сейчас считаю часы, оставшиеся до встречи с тобой? Не знаю... Да, откровенно говоря, и не хочу сейчас знать... Одно только хочу – видеть тебя. И странно мне сейчас думать, что за последние годы я так редко вспоминал о тебе. А ведь так оно и было. Я решил, что раз уж все кончено – зачем ворошить прошлое? А прошлое, оказывается, не надо и ворошить – оно живет во мне и всегда жило, спрятанное под слоем повседневности...