А еще лучше – с мамой бы Лизой. Та уж, конечно, все знает – как, что, когда. И сколько заплатить.
Ну, хорошо, бьен. Как бы то ни было – похоронят где-нибудь, здесь ли, в Воронеже ли, ему это, как и фонарь, совершенно сейчас безразлично. А вот дальше, дальше? После него?
Да, несомненно, после него будет Карлушка. Ему – двадцать, ей – за сорок.
– By компрене, мадам, что это значит?
Как пить дать, разорят Дом. Растащат. Растранжирят. А ведь вспомнить – как создавалось! Эскизы лохматые, наброски, чертежи, перлевские плотники… Выдумки Чериковеровы!
Впрочем, сейчас и это не имеет значения. Пошли вы все в задницу. Виноват, мадам. Сорвалось.
Сейчас важно одно: Анатошка со своей гиппопотамшей детей нарожают кучу, это уж будьте уверены. И все они, заметьте, станут Д у р о в ы м и.
_ И ежели маленький аптекаренок, кляйн апотекер, хотя он вовсе и не Дуров, мечтает сделаться Дуровым, то почему бы д е й с т в и т е л ь н о Дуровым, Дуровым по крови, не помыслить о том же?
Но и у Володеньки тоже ведь потомство. От братцева, значит, кореня тоже ростки растут. И вот представьте себе, через какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет – что получится?
– Бож-ж-же мой!
Вдруг все исчезло. Ярко, бело, безжизненно, как в синематографе, озарилась комната. Свет ослепил. И в этом мертвом, холодном свете он увидел искаженное ужасом лицо Елены и рядом с нею глупую, плоскую рожу с темно-лиловым пятном на щеке. Чужие, незнакомые люди наполнили комнату, окружили его. Затем какие-то странные шумы донеслись – хлопанье дверей, гулкий топот, тревожные возгласы…
И тут колокол грянул.
Ранним утром, лишь первые извозчики прогремели по булыжной мостовой, лишь только пахучий самоварный дымок поплыл по гостиничным коридорам, в номер девятый постучался хозяин-грек со странной, смешной фамилией Христорадис.
Наспех накинув шаль, Елена встретила его полуодетая, в легчайшем, воздушном капотике, сквозь который ее наготы как будто и не видно было, но в то же время словно бы что-то и просвечивалось соблазнительно.
Грека Христорадиса эти глупости не интересовали. Хмуря черные овчинные брови, он одно твердил, что у него не л е с е б н и ц а, а заведение для приезжающих; что, б о з е с о х р а н и, если больной у м р о т, то всем жильцам будет неприятность от этого, а ему, хозяину, б о л ь с е всех.
– Какой мне интерес – мортвый клиент? – восклицал, воздевая к небу толстые волосатые руки.
Елена плакала, куталась в цветистую шаль, умоляла повременить: он лежит без сознания… ведь надо карета, кутше…
– Как возить? Я не знайт… о, майн гот!
– Ха! – обрадовался грек. – Эта ми мозем, эта не извольте, сударина, беспокоиться!
Вскоре, грохоча огромными колесами, запряженный парой рыжих чесоточных одров, к подъезду гостиницы «Пальмира» подкатил ядовито-зеленый фургон с красным крестом на боковой стенке. Два небритых мужика в грязных халатах вытащили из фургона носилки и, не спеша, деловито заплевывая на ходу цигарки, вошли в подъезд. Кучер слез с козел, лениво оправил у лошадей сбрую и, ни к кому не обращаясь, сказал:
– Вот те и король смеха… А ловко он этих немцев прохватывал намедни: чушки, говорит, чушки… мать вашу так-то!
Он огляделся, чуть приоткрыв веки, и ничего не понял: все белое – стены, спинка кровати, табурет.
И потолок необыкновенно высокий, неприятный, черт знает где. Он не любил высокие потолки. «Как у Терезы, – подумал вяло. – В казенной квартире».
Затем людей разглядел. Кто они и зачем здесь, около него, он не знал? да и знать не хотел, бог с ними. Но по тому, что все было окрашено в белый цвет, а люди в белых халатах, понял, однако, что он в больнице.
Как сквозь густую кисею, и раз, и два перед ним мелькнула Елена… или нет, не она? Похожая и не похожая и также в белом халате почему-то. «Не она», – решил и, почувствовав страшную, смертельную усталость, закрыл глаза.
Что-то мягкое и прохладное осторожно легло на лоб, сделалось легко и приятно и так хорошо, спокойно, что можно было бы, пожалуй, и поразмышлять – что же произошло, почему вдруг – больница и где Елена, что с ней. Но ленивой, медленной волной наплывала, наплывала дрема, и он не стал ей противиться.
Уже засыпая, он успел подумать, что это, наверно, конец и что как хорошо, что – во сне.
Он увидел Дом.
Будто бы возвратился после долгих, утомительных скитаний, где дальние чужие страны шумели, чужой народ, людская пестрота, сумбурное, бесприютное житье.
Где не было дня, не было часа, когда не тешил бы себя сладкой мыслью, что вот все кончится и он вернется, увидит свой милый Дом и уж тогда-то поселится в нем навсегда.
Читать дальше