Александр Фадеев: Последний из удэге

Но Крынкин, оказалось, ничего и не имел против этого.

— Видно, по военной линии не все у них ладно, так надо думать, — ответил он, доброжелательно повернув свои выпуклые глаза на Сережу. — Писем, правда, нет еще, но я по тому сужу, что у нас тут другие телеграммы есть — требуют отряды в Скобеевку. Завтра тетюхинцы выступают… Я было насчет съезда забеспокоился. Ответили: ничего, выбирайте, съезд будет…

— Ишь оно как… — протянул Мартемьянов. — Неладно, говоришь?.. А ну, покажи телеграммы…

Лицо Мартемьянова, по мере того как он просматривал телеграммы, становилось все более и более сердитым.

Их было шесть, телеграмм, на протяжении трех недель, и ясно было, что ни на одну из них Крынкин не дал в свое время удовлетворительного ответа: все телеграммы говорили об одном и том же; и каждая последующая была тревожней и резче предыдущей:

"Поздравляем взятием Ольги свободные силы немедленно перебрасывайте Сутан Сурков".

"Срочно формируйте отряды шлите Сучан точка промедление наносит непоправимый вред движению Сурков".

"Мобилизуйте тетюхинцев точка снимайте тыловые охраны по селам высылайте Сучан точка дальнейшее промедление преступно Сурков".

Последняя телеграмма возлагала личную ответственность на Крынкина за задержку в переброске отрядов и грозила ему революционным трибуналом.

— Почему ж ты не перебрасываешь? — густо багровея, спросил Мартемьянов.

— Как же не перебрасываю? Все силы мобилизовал. Да какие у нас силы? Работаю один, ничего не налажено. Бенёвские, например, отказались идти: "А ежели, говорят, японцы у нас десант высадят?" Тетюхинцев тоже сразу нельзя было послать: у меня на них одна опора была. Теперь вот сколотили кое-что, тетюхинцев посылаю. Через недельку пошлю еще человек триста…

— Знаешь, дорогой мой, — сдерживая себя, заговорил Мартемьянов, — в таком деле нужно быстрей оборачиваться… Как так — «отказались»? Не мыслю я, чтоб люди так-таки и отказались! А вы бы пояснили им, что ежели, мол, други мои, Сучан разгромят, вам тоже против японца не устоять…

— Да разве мы не говорили? — оправдываясь, пробасил Крынкин. — Думаешь, мы ничего не делали? Помаленьку выпрямляемся. Задержка, правда, была, да ведь я один работаю… А тут еще всякие гражданские дела навалились. Мужики идут за тем, за другим, ведь не откажешь?

— Мужикам отказывать нельзя, на мужике стоим, — важно сказал Мартемьянов, — а на людей недостачу грех тебе жаловаться, право, грех… Да ежели б я такие телеграммы получил, я б в лепешку разбился, а выслал отряды!.. Тетюхинцы когда выступают — утром? Командир у них Гладких, кажись?

— Гладких… Да, вот еще что: можно ведь Суркова к прямому проводу вызвать, тут ведь прямой провод… Синельников! — позвал Крынкин, обернувшись к двери. — Как же, докричишься тут!.. — Он виновато улыбнулся и полез из-за стола.

У него был большой живот, поддерживаемый ремнем с бляхой, на ногах домашние туфли, широкие полотняные штаны, — он чем-то напоминал учителя начальной школы. Сережа подобрел к нему.

— Часам к восьми вызовем, — говорил Крынкин, — а вы пока отдохните. Я, кстати, и сам еще не обедал…

Он открыл дверь и басисто закричал:

— Синельников! Да тише вы там!.. Синельников, распорядись, чтобы вызвали по прямому… Кто требует? А, черт бы их взял! Ну, я сейчас. — Он вышел, хлопнув дверью.

Мартемьянов вздохнул и опустился в кресло.

— Работничек, нечего сказать… Садись, — сказал он Сереже и, вытащив платок, стал обтирать им свою круглую, с шишковатым затылком голову. — Мы с тобой к Гладкому пойдем. Он, брат, нас лучше накормит…

— А как же теперь к удэгейцам?

— Там поглядим… Что вот Сурков скажет…

— Прямо отбою нет… — сказал Крынкин, задыхаясь, шумно входя в комнату, — баба его бузуем назвала, так он к начальнику штаба… Ну я распорядился, часам к восьми вызовут, вы пока…

— Нет, мы до Гладкова подадимся, — сказал Мартемьянов, вставая. — Это мой друг старый… Они где стоят-то?

В это мгновение снова открылась дверь, и в комнату сунулся полный, круглолицый мальчишка лет двенадцати, босой, в коротких, выше колен, штанишках — такой нежный и рыжий, что даже белые пухлые лицо и руки его были все в веснушках.

— Папа! — сказал он очень противным голосом. — Мама велела передать, что она не может сто раз на день обед разогревать и чтобы ты немедленно шел обедать…

Заметив Сережу, он с балованным любопытством, несколько даже нагловато, уставился на него своими понимающими, выпуклыми, как у отца, глазами. В них было примерно следующее выражение: "А, у тебя ружье? А ведь ты тоже еще мальчик?.. Да ты брось представляться, ведь я понимаю все, что ты о себе думаешь и кем хочешь казаться, я мог бы рассказать о тебе немало стыдного…"