Савелий Леонов: Молодость

Они стояли рядом, отец и мать, все еще не веря своему счастью. Стояли, погруженные в немоту. Ильинишна вспоминала, как берегла Степана под сердцем, как пеленала новорожденного, как, чутко охраняя его покой, коротала дни и ночи у подвешенной к потолку люльки, и всегда неразлучны были с ним ее горести и надежды… Тимофей крутил головой, грустно оглядываясь на детство сына, встреченное голодом и нуждой.

Степану шел восьмой год, когда на семью обрушилась беда. Зимой, накануне Николы, отец доставал замоченную в копанях Феколкиного оврага пеньку и провалился на дно. Следовало бы тотчас уйти домой: мокрый по горло, он сразу начал коченеть… Но, вспомнив наказ Бритяка — покончить с пенькой до праздника, Тимофей остался работать.

Уже запоздно Ильинишна привела его, обледенелого шатающегося, с горящими глазами.

— Пи-ить… пить дайте, — простонал Тимофей, упав на приступок.

После праздника наведался Бритяк. Он постоял над мечущимся в беспамятстве Тимохой, буркнул что-то насчет убытков в хозяйстве из-за болезни работника и присел на лавку. Скупое, обтянутое грязновато-желтой кожей лицо Афоньки выражало досаду. Бесцветные глаза уставились на Ильинишну, топившую печь навозом.

Навоз не горел, изба наполнялась бурыми облаками ядовитого дыма.

Бритяк плюнул и отвернулся.

Вдруг складки на его шершавых щеках оживились. Он увидел мальчишку, чинившего в запечном кутке лапоть. Кривая, с деревянным черенком свайка и кусок бечевки послушно двигались в детских руках.

— Скотину-то кормить небось годится, — робко сказала Ильинишна, поймав бритяковский взгляд. — Он у нас бойкий, за всякое дело хватается.

Бритяк вздрогнул, точно хищник, спугнутый при виде намеченной жертвы.

«Как она угадала, черт!» — и притворился, что не слышит.

Но, уходя, бросил с порога:

— Посылай малого ко мне! С хлеба долой, это понимать надо. И копенку соломы дам на топливо.

Так и пошел батрачить Степан.

Батрачил за харчи, за мелкие подачки, узнавая перед собой бесславный путь, проторенный отцом. Зимой таскал короба половы и вязанки соломы да вики хозяйской скотине. Летом косил, пахал, водил лошадей в ночное. Бритяк прибивал ребенка к делу с явным расчетом заменить искалеченного Тимоху.

Сверстники Степана уже третий год ходили в школу, а он лишь с завистью смотрел им вслед. Однажды, не выдержав, тайно убежал за гурьбой ребятишек. Опустив голову, стоял в школьном коридоре, боясь переступить: порог. Но учитель Федор Митрофаныч приметил новичка. Положив руку на его нечесаные кудри, ласково спросил:

— Учиться хочешь, мальчик? Степан заплакал…

Он учился хорошо, с жадностью и ненасытным упрямством набрасываясь на книги. Его переводили из класса в класс, хотя каждой весной батрачонок вынужден был оставлять школу раньше срока, нанимаясь к хозяину до поздней осени.

— Тебе в гимназию надо, Степа, — говорил Федор Митрофанович на выпускном экзамене. — Подумай об этом, посоветуйся с родными. Я со своей стороны сделаю все возможное…

Однако Степан уже нанялся стеречь деревенское стадо. Затем гснял у помещика Гагарина конский табун. Подрастая, ходил на поденщину вместе с Настей — голосистой хороводницей, приемной дочерью жердевского мужика Федора Огрехова. Степан прослыл лучшим косарем, Настя — первой жницей.

Не сгибалась еще под тяжестью нужды молодая спина, не сдавалась озорная удаль. Но Степан видел, что не бывать настоящему счастью в этой перелетной жизни между домом и чужим полем, и незадолго до воинского призыва подался на Парамоновский рудник.

Вскоре по Жердевке распространился слух, что Степан арестован… На страстной неделе Ильинишна вернулась из церкви чуть жива: перед всем народом поп укорял ее за сына, предавая анафеме «богоотступника и царененавистника».

Укладывая спать младшего сынишку, Ильинишна крестилась и шептала:

— Молись, Николка! Проси боженьку, чтобы помиловал братку Степана… Ты маленький, твоя молитва чистая.

А Тимофей сердито гудел:

— Какой бог, дура? У богатых — бог, у побирушек — сумка!

Спустя несколько дней, ранним апрельским утром отворилась избяная дверь, и вошел плечистый светлоглазый парень, обряженный в длинную бабью рубаху.

— Сыночек… Горемычный мой! — вскрикнула Ильинишна, узнав Степана.

Степан тут же, у порога, сбросил с себя нелепую мешковину, и родители увидели совершенно взрослого сына, в черной суконной паре городского покроя, осанистого и красивого. Он умылся из глиняного чайника, висевшего над лоханью, сел за стол.