Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Пришел комиссар батальона Логунов. Пожал руку.

— Спасибо! — В голосе комиссара тоска, еще не доступная Илье. Протянул кисет. — Кореников просил передать.

— Зачем?

— В госпиталь эвакуировали. Ранен. Тяжело.

— Его не могло ранить! — возмутился Сьянов.

Логунов грустно улыбнулся.

— Плохо мы еще воюем. Плохо, Илья Яковлевич. — Щелкнул портсигаром, забыв угостить папироской солдата. — Неизвестно, выживет ли командир роты... потеряны командиры взводов... не сделай ты последнего рывка, вся рота полегла бы под минами.

Комиссар так и сказал: «Не сделай ты последнего рывка», а Сьянов чувствовал себя виноватым кругом, глухо возразил:

— Нас учили мирному труду. Даже когда мы проходили действительную службу. А тут надо хитрить, изощряться. И убивать... Понимаете, я в ответе за погибших товарищей, потому что плохо обучен убивать врагов.

Илья разволновался. Все, что было пережито в этот день первого боя, требовало ясности, обнаженной правды. Логунов пристально посмотрел на него.

— Мы оба большевики, товарищ Сьянов, и оба в равной степени ответственны за то, что произошло сегодня и что произойдет завтра в нашей роте, в нашем батальоне, в нашем полку, на нашем участке фронта. Это и есть ответственность перед Родиной.

Илья нахмурился. «Он не так меня понял», — подумал комиссар и добавил:

— Конечно, по чину с меня больший спрос. Но и твоя, и моя совесть меряются меркой коммуниста.

— Я беспартийный, — трудно сказал Сьянов.

— Тебя исключили из партии, — живо возразил Логунов. — Знаю и о твоем аресте, но ты всегда оставался большевиком. Я это к тому говорю, что вижу — ты можешь ожесточиться.

— Уже ожесточился, — признался Сьянов, поразившись прозорливости комиссара.

— Надо подчинить своей воле ожесточение. Иначе можно ослепнуть. Глаза будут видеть. А сердце, душа ослепнут. И тогда...

— Понимаю.

Илья начал готовиться к вступлению в партию... Метельным январским вечером тысяча девятьсот сорок третьего года в лесу под станцией Лычково, прямо в окопе, его приняли. Илья провел ночь без сна. Позднее он говорил, что тогда ему заново открылись и смысл, и красота нашей жизни. Утром, когда над станцией перестали взвиваться осветительные ракеты немцев, его вызвал Логунов. У него уже сидел дивизионный фотограф. Комиссар торопил его:

— Сними солдата по всем правилам искусства. Сам знаешь, для чего ему понадобилась карточка.

Через час он вручил Сьянову партийный билет.

— Знаю, ты никогда не расставался с ним — сердцем.

— Спасибо! — крепко пожал Илья руку комиссару и, не умея скрывать своих чувств, признался: — Без таких людей, как вы, земля считала бы себя сиротой.

Логунов погиб спустя три часа после этого разговора. Погиб, отбиваясь от меченных желтыми крестами танков, — у орудия прямой наводки.

Сьянов ожесточился... Ожесточился на врага. Ожесточение пришло не вдруг. Оно таилось в нем — скрытно от его сознания, от всего того, что окружало его и чем он жил. Надо было об этом рассказать Логунову. Убит комиссар... Ожесточение. Оно жжет сердце, лихорадит мысль.

Стремительные, как горный поток, воспоминания захлестывают Илью Сьянова.

Дед сидит на низком раскидистом стульчике и подшивает прохудившиеся валенки. Дед рассказывает, а Илюха, запрокинув беловолосую голову, слушает.

— Вся наша порода крупная, сильная, и все в роду пильщики да плотники. Испокон веков на реке Сакмаре жили. Бузулукские, значит.

Руки у деда — горы раздвинут. С уважением на них глядит Илюха. Из всех Сияновых его дед самый сильный, самый красивый. И в работе, и на пиру — первый. Никого зря не обидит. За правду умеет постоять. Побаиваются деда на селе. И уважают.

— Расскажи, как ты жандарма скрутил.

— Был грех, — признается дед. — Но раз любопытствуешь, давай уж по порядку рассказ вести.

— Давай по порядку! — соглашается Илюха, и глаза его от нетерпения начинают светиться.

Дед всучивает щетину в навощенную дратву, рассказывает:

— Поволжье наше славится жадным на работу мужиком да лютыми неурожаями. Сколько ни гни спину, первый гость к празднику — голод. И вот в однолетье тертые людишки пустили слух: лежит за Урал-горами степная сторона — Кустанаем называется. Кто осядет на ней, тому не жизнь, а рай будет.

Не дышит Илюха, слушает. Чудно говорит дед, будто сказку плетет. Вжикает дратва, ровной стежкой тянется по подошве валенка. Ткет дед и из слов узорную дорожку, ведет по ней внука в глубь своей жизни.