Арон Эрлих - Жизнь впереди

Как ни суровы были упреки Александра Петровича, на лице его была добрая улыбка. Толя видел это и виновато улыбался ему в ответ. Видел он также, как Татьяна Егоровна достала из сумочки записную книжку, ту самую, куда она заносит все радости и все беды школьников, и, значительно поглядев на него, сделала в книжке быструю пометку.

Потом была зоология, потом геометрия…

Наблюдая за другом и соседом по парте, Алеша начинал как будто постигать его странные, раньше казавшиеся необъяснимыми поступки и догадываться о причинах его непонятной скрытности. Приметы многих дней живо возникали в памяти, складывались воедино, группировались связно, выстраивались в цепочку причин и следствий.

Конечно, Коле Харламову нельзя было слишком доверяться, Алеша знал это лучше других. Но ему известно было также, что в своих фантастических преувеличениях Харламов всегда исходит из какого-нибудь правдивого, хотя бы и очень крошечного начала. Инстинкт и дружеская озабоченность подсказывали Алеше, что за Толиным ночным путешествием с аккордеоном кроется тайна, очень важная тайна, конечно, та самая, из-за которой Толя иногда выглядит таким отчужденным, злым или печальным.

Окончился последний, шестой урок. Алеша, собирая учебники в портфель, шепнул:

— Пускай все бегут, а мы потихоньку… Дело есть! Только давай от Кольки улизнем. Секретное дело!

Выйдя из школы, оба направились медленными шагами к набережной, в сторону от обычного, прямого пути к родным дворам.

Алеша стал укорять Толю в скрытности, даже неискренности. Он говорил с обидой, потому что сам никогда ничего не таил от него: дружба — так дружба.

Толя отмалчивался.

У гранитной стенки канала оба остановились. Вода курилась под ними, плотная, медленная. Возле мостика работала землечерпалка, вся в снегу, и какой-то паренек в ватнике, орудуя длинным шестом в лодке, кружился у бортов землечерпалки и кричал: «Шабашить!» С землечерпалки не откликались.

— Я давно вижу — переживаешь, — сказал Алеша после долгого молчания. — А не спрашивал потому, что надеялся — сам скажешь.

— Что толку говорить! — Толя положил поверх чугунной ограды свой холщовый портфелик и припал к нему грудью. — Все равно, ничего нельзя сделать.

— А хотя бы и так. На то и дружба, чтобы было кому душу раскрыть в случае чего, а не думать все про себя, в одиночку. У меня, смотри, никаких секретов нет, никаких тайных от тебя мыслей не водится.

— Хорошо, когда нечего скрывать… твое счастье.

— А что! И верно, счастье. Никаких от тебя тайн… Хотя, правда, есть одна мысль, но и то, вернее сказать, не мысль, не дело какое-нибудь, а так… Не знаю, как и назвать… Мечта! Но, если хочешь, я даже мечтой этой с тобой поделюсь… Хочешь?

— Ну, хочу.

У Алеши вырвалось это сгоряча, просто потому, что ему не терпелось вызвать друга на откровенность. Тут же, раскаявшись в своем порыве, он сказал:

— Нет, говори сначала ты.

— Нет, ты.

— За мной никогда остановки не будет. Я весь перед тобой!

— Ну, как знаешь…

И опять оба замолчали, глядя вдаль, на новый сквер, где было покамест гораздо больше мачт с круглыми матовыми фонарями, чем деревьев.

— Все тайны, тайны… Почему, например, ты не любишь, когда я к тебе домой прихожу? Давно вижу, что не любишь… Почему? Молчишь? Все молчишь? Ну ладно!.. Значит, хочешь непременно, чтобы сначала я про свое рассказал? Пускай!

Алеша решительно вскинул и свой портфель на ограду, пристроился вровень с приятелем, придвинулся к нему ближе, еще ближе, плечи их тесно соприкоснулись.

— Ладно! Слушай, — начал он. — Вот у нас будет послезавтра вечер… Так?

— Ну, известно.

— Будет концерт, будут танцы… А помнишь, я тебе говорил, летом, в лагере, меня танцевать учили… Помнишь?

— Ты ничего не говорил.

— Как же! Мы еще сидели вместе на камне…

— Ты ничего такого не говорил.

— Ну, я еще только-только приехал из лагеря. Помнишь? Еще домой даже не заходил… Еще чемодан был со мной, и он развалился…

— А-а-а-а, ну да… Про чемодан помню. А при чем тут мечта? Ты про мечту хотел.

— Слушай дальше… Ну, вот, у меня, значит, развалился чемодан… — Алеша решительно не знал, как же все-таки признаться другу в тайных мечтах и надеждах, чтобы не смешно было, не стыдно и понятно. — Так вот… Значит, приехал я тогда из пионерского лагеря, а в том лагере подружился я с одной девочкой. Тоже семиклассница… Простая, хорошая… Мне с нею было вот так же легко, как с тобой, даже еще легче… Да… И выучила, понимаешь, она меня немного танцевать… — Сказал, подумал, еще раз повторил: — Умею, значит, я теперь немного танцевать… — и вовсе умолк.