Александр Яковлев - Голоса над рекой

Грудь его была увешана лентами-кубиками переводных картинок. Да, были еще и петушки-леденцы, лежащие на газете поверх хлама.

И все это было счастьем.

«Итак, квартира 13, мы перед ней — я и Саша. Я звоню — никто не открывает.

Я безумно обрадовалась и стала звонить непрерывно. Звоню и звоню! Тишина. А я прямо руки от звонка не отрываю!

Правда, ну что бы я им сказала? — «Почему вы украли нашу квартиру?»

Черт с ними!

Боже мой! Я такую речь потом ночью придумала!

Я знаю, что прихожая здесь такая же, как у нас (опять как у нас!! Да здесь все, как у нас, все, — потому что ВСЕ ЭТО НАШЕ!).

Черт с ними!..

И вдруг мне стало так страшно, что я кинулась вниз по лестнице, крикнув Саше:

«Скорее пошли!» Я подбежала к машине, испугала Лялю. Но я не могла больше ничего… Меня словно изрезали всю, раздавили…

Мы быстро поехали из Островского, из этого Мертвого, от этой N 13!..

Как только выехали на Кропоткинскую, я немного успокоилась. Да, Саша показал мне Чертольский, я попросила. Какой-то чудной, уступчатый и просто коротышка! Ну и переулок!..

Мамочка! Я осталась сегодня ночевать в Москве, не поехала в Орехово. Юлька спит, а я сижу и пишу тебе. 2-й час ночи, но я решила, пока не напишу, не лягу, в электричке высплюсь. Пишу с радостью и по самым свежим следам. («Не искал я твой детский след» — вот привязалось!) Главное, мне лишь сейчас стало, наконец, спокойно. Пишу тебе, все время глядя на Сашины карты. Да, карты — чудо! Молодец Саша!

Матря! Если уж быть до конца откровенной, то я тебе вот что скажу: «Зори» на Таганке меня так уж не потрясли — из-за тебя!!

Понимаешь, я ведь, по сути, все это уже много раз пережила. По всем твоим уходам в армию** (пусть это по рассказам, ну и что!), по самой армии, по «предельной» твоей «готовности»!* И из-за того, КАК ты из армии возвращалась, из-за вагона того… Из-за всех твоих фронтовых подруг, старшины, всех 9-х маев!!!»

…Возвращались мы, пятеро девушек, из армии «самотеком» — как сумеем… Из Чехословакии. И оказалось — абсолютно неожиданно для нас, что солдаты (наши!!) не берут нас в свои теплушки, грубо обзывают, гогочут, показывают на нас пальцами, крича: «Воздух!» В Киеве мы все же сели в вагон-ледник. Солдаты в нем ехали стоя: не хватало мест. Но мы влезли в этот ледник, когда все выскочили на стоянке, кто за чем. Наступала ночь. Когда поезд пошел, солдаты не сразу нас заметили, а заметив, хотели… растерзать… Мат стоял дикий, немыслимый, рев, свист… И вот одна из нас, Оля Щетинина, сельская учительница, вдруг сказала:

«Ребята, а хотите, я вам сказку расскажу?» Это было невероятно. Ледник обалдел.

Мгновение все молчали, но уж потом-то такой мат и рев!.. И все же что-то изменилось, и Оля стала говорить, вначале, правда, еще под их крики, но все же говорила и не старалась никого перекричать…

…«В некотором царстве, в некотором государстве»…

Голос ее был негромким, с легкой хрипотцой… В конце концов (и быстро) вагон затих. Да не то, чтоб затих — мертвая стояла тишина.

Оля проговорила часа два. Кончила, изнемогши. А солдаты ревут: «Миленькая, девонька, еще! Еще давай!» «Не могу!» — говорит Оля. — Я вам все сказки рассказала, не знаю больше…» А они: «Да ты снова эти же говори, снова эти!»

Оля снова стала говорить и еще два часа проговорила…

Мелькали папироски, слышалось громкое сопение, нередко кто-то взрыдывал…

Расстались мы друзьями.

Провожали нас на нашу ветку всем ледником, вещи несли… А как прощались, как плакали!..

А Оля… она такая сказительница была, еще довоенная, она столько сказок знала, но с той поры больше их НИКОГДА не рассказывала. НИ-КОГ-ДА. ЗАБЫЛА. Все до одной, до последней… Навеки забыла.

«То есть меня уже не так легко было удивить, хотя дед был в таком потрясении от Таганки! Помнишь его рассказ и слезы? Но то ведь дед… Ну, ладно… да и ты сама тоже… ты была в потрясении от одного чтения «Зорей», только! Но ты такая же, как дед, у вас все это по-другому… не знаю, как назвать. К тому же ты ведь не видишь себя со стороны и все воспринимаешь как нечто новое…

Ты в этих девочках себя не видишь так, как я. Я уверена в этом. Поэтому мое потрясение спектаклем как бы «смягченное», смягченное именно из-за тебя, понимаешь?** Но, конечно, ПОТРЯСЕНИЕ, еще бы, но все же смягченное, хотя говорить ТАК о ТАКОМ спектакле — грех. Но… это же условно мы говорим, мы ведь все прекрасно понимаем! Просто я с тобой всю жизнь (!) прожила и потрясаюсь, наверное, лет с 12… Ну и вот. А… ладно…

Кропоткинской ехали медленно из-за большого движения в это время, и я видела не только Чертольский, но и твою аптеку, твою булочную (лотков, конечно, возле нее сейчас нет!), твой край Гоголевского, твое метро… Весь, весь твой рабат!