Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Затем одно за другим пришли в Ольшанец несколько извещений об убитых.

На селе после этих «похоронных» стало еще печальнее и суровее. Однако работы в колхозе не прекращались ни на один день, и шли они не только на токах и фермах, по и в поле.

Не сидела праздной и семья Леона Денисовича Бурлакова. Сам он с утра до ночи работал на пасеке. Помощников забрали, и он один готовил пчел к зимовке. Жена его, Анна Герасимовна, не очень старая, но болезненная, хлопотала по хозяйству — как всегда. Рослая и красивая сноха — Любаша — все еще трудилась на стареньком маломощном тракторе в садоводческой бригаде, а бригада эта состояла теперь из двух человек: до садов не доходили руки. Шестнадцатилетний сын, Андрейка, заканчивал на току подработку семенного проса, немного прихваченного обильными, как дождь, последними росами.

Правда, такая расстановка держалась очень недолго и первым порушил ее сам Леон Денисович. Кроме неизбежных хлопот с пчелами, он решил отремонтировать и утеплить колхозные омшаники. Работа была не из легких, этим занималось, обычно, целое звено плотничьей бригады; и, намереваясь своими силами подготовить все три омшаника к зиме, он ежедневно плотничал дотемна. Герасимовна шила на дому трехпалые солдатские рукавицы. А Любашу и Андрейку очень скоро послали в поле — поднимать зябь.

Удивительная была та осень. Лист долго зеленел, а потом вдруг подернулся багрянцем, пожелтел и яркий, солнечный изредка падал на сухую землю. Но дунет ветерок — и сыплется обильное червонное разноцветье на еще зеленую лесную траву. А его и так там уже без счета — нет этому золоту в лесу ни конца, ни края. Идешь, а оно под ногами: шур! шур! шур! Только что не звенит…

Прежде чем взвалить на плечи осиновые жерди, Бурлаков снова шуркнул ногой по разномастному ковру из листьев. Послушал. Отметил, что трава еще по-летнему густа, а кое-где даже белеют цветы дрёмы. Присел на пенек и закурил.

В лесу — тишина. Слышно, как жужжат пригретые последним солнцепеком большие полосатые осы, картаво лепечет и наборматывает невдалеке овражный ручеек. Но все эти шорохи осеннего леса так прозрачны, что совсем не мешают ему слышать и осторожный писк птицы, и едва внятное перешептывание нарядно расфуфыренных осинок, чувствовать с детства знакомый аромат дозревающей мяты. На безоблачном белесо-голубом небе неправдоподобно красиво плавятся багряные вершинки кленов — сплошь залитые ярким солнцем. Тени на земле еще по-летнему отчетливы и густы.

Мягкая ласковая тишина загрустившего леса вдруг так зацепила пасечника за душу, что ему даже собственная молодость вспомнилась — бурная, боевая. А следом подкралась и защемила сердце тревога за старшего сына, знакомая неуемная тревога за все это незабываемое, родное и дорогое, что уже несколько месяцев топчется сапогом врага.

Задумавшийся Леон Денисович даже вздрогнул, когда услышал сзади себя треск валежника под чьими-то решительными шагами. Торопливо оглянулся. Держа автомат наизготовку к нему быстро подходил молодой белобрысый солдат. Пасечник успел заметить, что его вспотевшее, облепленное паутиной лицо строго, белесые брови сердито насуплены, густо унизанные колючками и репьешками полы длинноватой шинели подоткнуты за ремень. Сразу было ясно, что солдат провел в лесу не один час.

— Документы! — коротко сказал он, приблизившись вплотную.

Солдат был плотен, но низкоросл, и, когда крупный Бурлаков поднялся с пня, то дуло автомата как раз уперлось ему в пояс.

— Да ты что, сынок, очумел? — невольно подтянул живот Бурлаков. — Какие ж у меня в лесу могут быть документы? А жерди я срубил не самоуправно, а с разрешения… И не для себя лично, а для ремонта колхозного омшаника! Так что ты автомат свой, если заряжен, убери-ка покуда от греха…

— Нет документов?

— Да откуда же им быть?

С виду невозмутимый, но внутренне настороженный, думая, что дело в самовольной порубке, пасечник прямо глядел в лицо солдата и светло улыбался.

Но из-за кустов подошли еще два солдата, а белобрысый, взглянув на левую руку пасечника, принялся еще суровее допрашивать про его изувеченную кисть; и, нетерпеливо поталкивая автоматом, даже высказал предположение, что это случай самострела…

— Совсем рехнулись?! — возмущался Бурлаков. — Рана-то старая и человек я старый!!

Отпустили Леона Денисовича, даже подсобили ему поднять на плечо тяжеленные сырые жерди.

Про случай этот он почему-то долго молчал, даже дома. Но узнав, что Любаше и Андрейке весь сентябрь придется работать в поле и ночами, — не выдержал, рассказал со всеми подробностями.