Лео Киачели - Гвади Бигва

Мариам от души рассмеялась.

«Ну и бездельник же этот Гвади! Никак со своими делами не управится, а послушать только, что несет, окаянный!»

И тем не менее учтиво ответила:

— Неужели я стану утруждать тебя? Много ли у меня деревьев?.. Если сама не управлюсь, Цацуния поможет. Все это так, Гвади, но почему ты пустился в лес кружным путем?

Мариам все-таки вернулась к столь опасной для собеседника теме.

Гвади вывернулся бы и на этот раз, если бы не стряслась над ним еще одна нежданная-негаданная беда. Козленок, видимо взволнованный приятным и знакомым голосом Мариам, неожиданно испустил душераздирающий вопль: «Погибаю, соседушка, спаси!» Он попытался выпрыгнуть из хурджина и так отчаянно забился, что перепуганный до потери сознания Гвади, обливаясь холодным потом, отшатнулся от заслонявшего его столба и налетел на ворота. При этом он все же не преминул хватить несколько раз локтем злополучного козленка.

Эх, как было не сообразить, что если кто выдаст его, так именно козленок! Но было уже поздно. Из уст Мариам вырвался пронзительный возглас, точно слуха ее коснулась ужасная весты.

— Что это? Козленок в хурджине? Зачем? Куда ты его тащишь?

Она быстро подошла к воротам, широко распахнула их, и перед растерявшимся Гвади выросла ее величественная фигура. Взгляд больших черных глаз Мариам упал сначала на хурджин. Затем она внимательно с головы до ног оглядела самого Гвади.

— О-о!.. А я-то дивлюсь, куда этот молодец пустился ни свет ни заря? И невдомек мне, что нынче пятница! — сказала она и, не ожидая ответа, яростно обрушилась на Гвади: — Значит, по-прежнему по базарам таскаешься, несчастный бродяга? Вместо того чтобы лишние трудодни заработать, вместо того чтобы оправдать заботу товарищей да обуть сирот своих, от работы отлыниваешь? Куда тащишь козленка? — засыпала она его гневными вопросами. — Отвечай же: куда несешь козленка?

И вдруг, невесть откуда, в эту самую минуту возле Мариам появился верный страж ее усадьбы — взъерошенная, с задранным хвостом Мурия: «Что это, дескать, за хурджин и кто там блеет?»

Гвади был коротко знаком с дворнягой и поддерживал с нею добрососедские отношения.

Мурия узнала Гвади, — вставшая дыбом шерсть улеглась, собака с удивлением взглянула на хозяйку: «Это же наш Гвади! Неужели ты не узнала?»

Гвади на всякий случай отступил подальше. Однако снисходительное поведение Мурии придало ему мужества. Он вытянул вперед руки, замахал ими в знак протеста.

— Брось, Мариам! Если веришь мне хоть чуточку, не думай этого…

И завел обычную песню: доктор-де вызвал впрыснуть лекарство, только ради этого и собрался он в город. Нельзя не пойти, совсем селезенка замучила, не избежать ему, видно, злосчастной судьбы покойного отца…

Он обратил ее внимание на свой вздувшийся живот. Отвернул полу бурки и показал место, куда доктор должен впрыснуть лекарство: вон тут оно, совсем посинело. И никто его, Гвади, не жалеет… Гвади всхлипнул, слезы полились из глаз. А после доктора, по пути домой, он, и верно, хотел заглянуть на базар…

Гвади оборвал свою речь, живо засунул руку в карман, вынул палочки, перебрал их, назвав при этом всех своих детей в порядке старшинства. На этот раз не забыл и Бардгунию. Горестно вздыхая и охая, стал объяснять соседке, почему он вынужден во что бы то ни стало продать проклятого козленка. Гвади убеждал ее — и она поверила, — что, пока товарищи соберутся на работу, он успеет покончить в городе со всеми своими делами и вовремя вернется в колхоз. Потому-то и поднялся спозаранку, до города ведь рукой подать.

Почувствовав, что слова его произвели впечатление и Мариам несколько смягчилась, Гвади попытался до конца завоевать ее сердце. На лице его появилось выражение крайней озабоченности: он засуетился, завертелся волчком, словно в поисках чего-то, кинулся к плетню, пошарил руками, отломал довольно длинную палочку и снова очутился возле Мариам. С умильной ужимкой протянул ей палочку.

— А ну-ка, позови, чириме, твою Цацунию. Без отца ведь она тоже сирота. Уважь меня хоть разок, Мариам… Дай сердце потешить. Ты ведь вроде как мать моим птенчикам. И вымоешь и причешешь благодатной своей рукой, а тебе от меня никакой радости. Добро бы мы с тобой в родстве были, а то даже не родные… Поистине, я в долгу перед дочуркой твоей. Куплю ей чувяки — за сирот моих, все не так совестно будет. Ведь она — не кто другой, как она, — вырастила этого хвостатого разбойника… Так вот, чириме, ты уж меня не задерживай, позови, снимем мерку.