Николай Бирюков - Чайка

Жилы его медленно наливались льдом, сердце замерло. Но окрика не было. Стиснув зубы, Степка преодолел страх и оглянулся. Позади него, как и спереди и по бокам, стояли сосны, с глухим шумом покачивая мохнатыми ветвями. Ничто не намекало на близкое присутствие людей, а страх продолжал трясти все тело мелкой дрожью.

«Цыган чортов! Сам-то, небось, дрыхнет теперь, и горя мало», — подумал Степка об отце. Стараясь не произвести ни малейшего шума, он вполз в ложбину, над которой лежала сосна, и укрылся сверху ветвями. Зубы постукивали.

Он пробовал уверить себя, что это от холода, а в мыслях стояло: «Влопался!»

Он чувствовал, что и уйти теперь не сможет, — так и будет дрожать до рассвета, потому что лежать неподвижно все-таки безопасней.

Время текло с мучительной медлительностью. Степка то и дело взглядывал на небо, ожидая, что вот-вот начнет светать, но сквозь ветки каждый раз видел три бледные звездочки, которые светили, застыв на одном месте. Веки у него стали слипаться.

Уже в полусне расслышал голоса и приподнял голову. Голоса доносились с поляны.

Минуты, проведенные в дремоте, притупили остроту страха. От сознания же, что положение теперь опять изменилось, — не они позади него! — кровь в жилах потеплела.

— Выведаю, тятя, — прошептал он, выбираясь из ложбинки.

На поляне, спиной к каменной бабе, стояла девушка в серой тужурке и сапогах. Поглаживая дуло автомата, она в упор смотрела на Марусю.

— «А там будь, что будет!» — так комсомолка не может сказать, Маруся, не может! Вспомни Николая Островского, вспомни то место из его книги, которое мы читали, когда бумаги жгли. Умереть? Это сейчас легче всего: смерть за каждым из нас по пятам ходит.

Голос ее звучал жестко, со злостью. Она прошлась по поляне, и так близко, что Степка разглядел ее лицо: Волгина.

Она резко повернулась, подошла к камню, оперлась на него ладонью.

— Трусость, Маруся! А в такие дни, как сейчас, когда враг под Москвой, выйти из борьбы — это… предательство!

— Катя, я…

Степка перевел взгляд на Марусю, которая стояла по другую сторону камня, вся облитая холодным светом луны.

— Я!.. — вскрикнула она еще раз и смолкла. Смотря в темноту леса, заломила руки. — Сил не хватает, Катенька.

Шевельнувшись, Степка надломил сучок и в испуге задержал дыхание.

Катя оглянулась.

— Белка, наверное, прыгнула, — тихо сказала она.

— Видеть все это и… — продолжала Маруся. — А тут я думала: убью немца, и пусть потом меня убьют — наплевать: так на так получится, не зазря погибну.

Степка бесшумно повернулся. Отползая, снова услышал голос Кати. Сквозь раздражение в нем слышались не то укор, не то грусть.

— Дешево ты себя ценишь, Манечка. Когда выносили решение оставить тебя в подполье, мы тебе дороже цену давали.

Степка улыбнулся: теперь он был уверен, что партизаны не ускользнут от него — где Волгина, там и весь отряд. В глазах его всплыло лицо отца, но не злое, а довольное.

«Попрошу у него ту цветастую материю для бабы. На масленой отказал, теперь, поди, не откажет. Все равно зазря в укладке лежит», — решил он и тут же подумал, что одной материи, пожалуй, будет мало за такое дело.

Весь путь от поляны до сосны он перебирал в уме отцовские вещи, которые ему хотелось бы заполучить. Задача была не из легких: отец жаден, и если запросить у него слишком много, ничего не получишь, да еще на тяжелый отцовский кулак нарвешься.

С поляны донеслись звуки приглушенных рыданий. Осмелевший Степка полез на сосну. Ноги его ловко обхватывали корявый ствол. Добрался до толстого сука и увидел: учительница, уткнувшись лицом в камень, рыдала, а Катя что-то говорила, обняв ее. Отойдя от камня, девушки исчезли с его глаз.

Он поднялся выше и снова увидел их. Маруся сидела на пеньке, а Катя — рядом, на земле. Когда прерывались рыдания учительницы, слышался голос Волгиной, но уже не суровый, а ласковый, тихий. Вот заговорила учительница — горячо и торопливо, точно оправдываясь в чем-то. Голос ее долетал так же сильно, как и рыдания, а слова разобрать было трудно. Но Степка и не пытался этого делать: мозг его обожгла мысль, от которой, как в бане, бросило всего в жаркий пот: «Почему он должен стараться ради отца, когда можно и без отца обойтись? Дорогу к немцам он и без отца знает».

Он вытер шапкой лицо. В самом деле, что же получается? В случае неудачи он рискует расстаться с жизнью, отец ничем не рискует, а в случае удачи отец получит от немцев кучу добра, а он за ради Христа из отцовских рук — отрез материи. Да и то это еще «бабушка надвое сказала»!