Николай Бирюков - Чайка

— Тяжело? — спросил Зимин.

— Тяжело…

— Д-да… Трудная наука…

Катя медленно подняла на него глаза.

— Какая?

— Уметь сердца железными сделать. Трудно, а надо… Надо ведь, дочка, а?

Помолчав и смотря прямо перед собой, она согласилась:

— Надо.

И почему-то вдруг после этого решительно произнесенного слова у нее прошло желание поделиться с кем бы то ни было своим горьким чувством.

— Я дал приказ доверенным в Головлеве и в ближайших селах тщательно проверить: может быть, Федя ранен и подобран колхозниками, — сказал Зимин обуваясь.

Щеки Кати порозовели.

— Знаешь, отец, я тоже так думаю… А может так быть?

— Конечно, может!

— Наверное, так и есть. От того места, где он отбивался, ни в одну сторону его следов нет.

Зимин изумился:

— Ты там была?

— Была.

Он поднялся, и они пошли к землянкам.

— Немцы, видно, собираются мост строить.

— Мост? — Зимин резко остановился.

Катя рассказала ему о том, что видела на Волге под Головлевом, и он нахмурился.

— У тебя встреча с Марусей сегодня?

— Да.

— Скажи ей, чтобы постаралась точнее выяснить насчет моста.

— Хорошо.

— И о Феде… Пусть побывает в Певске.

— Хорошо… — снова помрачнев, отозвалась Катя. Об этом она тоже думала. Отсутствие фединых следов у места схватки можно было объяснить двояко: или подобрали свои, или схвачен немцами. Но попасть к гестаповцам — это куда страшнее, чем смерть.

— Скажу, — добавила она еле слышно.

Подходя к хутору Красное Полесье, Женя услышала шум. Мимо нее быстро пронеслись две закрытые машины. На хуторе было неспокойно. Женя почувствовала это сразу же, едва ступила на окраину: посреди дороги и у домов толпились старики и женщины. Из слов, уловленных мимоходом, догадалась: немцы переписали население хутора, а на дворы, в которых имелись лошади и телеги, составили особые списки.

На углу переулка, в который ей нужно было свернуть, под окнами приземистого дома столпились человек двадцать колхозников и молча слушали чернобородого мужика, вероятно хозяина этого дома: он стоял в полураскрытой калитке. Женя задержалась.

— Каждый по своей совести пусть такое дело решает, — говорил чернобородый, комкая в руке картуз. — На меня смотреть нечего. Сами знаете: когда немцы здесь — я «староста», а когда их нет — не вижу, что у меня за спиной делается; а увижу, так зажмурюсь, будто в глаза пыль попала. Но ежели кто сам на немцев напорется, пусть на себя и пеняет: они не зажмурятся… Офицер мне так и сказал: всех заставят работать, а кто откажется — изничтожат. Потому и совет даю: не горячитесь… К примеру, гусак и то: разозлится, а редко когда напрямик лезет, норовит обождать, чтобы я спиной к нему повернулся. Вот тогда-то он меня и ущемит… Время теперь такое, соседи: кто глупее гусака окажется, с того вперед и перья полетят… Только об одном прошу не забывать: ничего этого я вам не говорил. Понятно?

«Кто его знает, что за человек: не то за нас, не то за немцев!» — подумала Женя.

На улице, где жили Кулагины, тоже кучками стояли люди. У ворот соседнего с Кулагиными двора женщина в одной рубашке и шали, накинутой на плечи, говорила седому старику и двум хуторянкам:

— Конь-то не мой — колхозный! Как же я им распорядиться смогу? Вы же сами потом скажете: доверили бабе коня — один навоз от него остался… А угнать куда-нито, припрятать — свою голову потеряешь.

Голос ее звучал растерянно и зло. Женщины молчали, а старик, взглянув на Женю, остановившуюся шагах в десяти от них, тихо сказал:

— Был колхоз, да сплыл. Чего уж тут о коне! Потерявши голову, по волосам не плачут. — Он безнадежно махнул рукой и зашагал на другую сторону улицы.

Дождавшись, когда все разошлись, Женя подошла к дому Кулагиных. На стук вышла мать Маруси. Она молча впустила гостью во двор; поднимаясь на крыльцо, всхлипнула.

— Вы що, мамо?

— Маня у меня…

— А що с ней? — встревожилась Женя.

— Сама увидишь.

Маруся сидела за столом и неподвижным взглядом смотрела поверх головы братишки, что-то мастерившего на полу из досок. На звук открывшейся двери не оглянулась.

Женя обняла ее.

— Що ты така, Марусэнька? Лица нэма, а очи, як тучи… Яка беда с тобой приключилась?

— Никакой.

Маруся попыталась отстранить ее руки, но Женя обняла крепче.

— Ни, ты мне все кажи.

Она села и встревоженно смотрела на подругу, а та, видно, тяготилась ее присутствием.