Николай Бирюков - Чайка

— Старенькая ты у меня, мамка…

Василиса Прокофьевна улыбнулась, но в глазах ее были тоска и боль: казалось, душа кричала. И Катя опять, как и на последнем собрании актива, ощутила, что ворот гимнастерки слишком тесен. Она расстегнула его.

— Ты, мамка, не думай, что теперь все кончено, и другим говори, чтобы не думали так. Это неправда, — в голосе ее хотя и слышались слезы, но прозвучал он горячо, убежденно. — Главное сейчас, мамка, духом не падать, выше держать голову. Станет тяжело — ты думай: за нами — Москва, а в Москве — Сталин. Он все знает, он обо всех думает — обо мне, о тебе…

Земля под ногами загудела. Вдали где-то сильно ухнуло — еще и еще раз. У горизонта, над лесом, заклубились огни и черный, как сажа, дым.

— Мост под Головлевом взорвали, — тихо сказала Катя.

Василиса Прокофьевна со стоном призналась:

— Тяжело, дочка! Будто душу из меня выдирают.

— Ничего, мамка, ничего… Народ выстоит, всё перенесем, а на фашистов работать не будем.

— Да кто об этом говорит!..

Опять загудела земля, но гул взрывов донесся с другой стороны. Вероятно, взрывали мост под Певском.

— Что же еще?.. — Катя провела по лицу рукой. — Да, о смерти-то я сказала… Ты не думай об этом. Это ведь так, на всякий случай… Партизаны, сама знаешь, — это тоже война. А где война, там смерть. Но ведь и с войны назад возвращаются, не все погибают. А я вот чувствую, мамка, ни за что меня не убьют. Никогда! Прогоним немцев — и опять заживем… отстроим все, что потеряли.

«У меня-то уж не хватит сил для второй жизни. Кончилась моя жизнь», — мелькнуло в мыслях у Василисы Прокофьевны.

Мать и дочь… Они стояли, обнявшись, и сквозь слезы смотрели друг другу в глаза. Близко, совсем близко опять забили орудия. Пора было расставаться. В глазах Кати лицо матери, теряя очертания, расплывалось в белое пятно. Ноги отяжелели, и губы точно срослись-не разжимались, не хотели сказать: «Прощай». Уйти от матери, оставить ее немцам… Оставить мать, старую и такую родную до последней морщинки! Тяжело… Взять бы с собой в лес — тоже нельзя: она нужна Шурке, Мане. Что они будут делать без нее?

— Скорея-а-а! Катя-а-а! — донесся с того берега голос Феди.

— Иди, дочка… — прошептала Василиса Прокофьевна.

— Сейчас, мамка, сейчас… — тоже шепотом ответила Катя и не сдвинулась с места.

— Немцы-ы! — кричал Федя.

Катя крепко-крепко прижала к себе мать, — так крепко, что заныли руки, и поцеловала ее. Василиса Прокофьевна разрыдалась.

— О-о… я-а-а-а… — доносило эхо федин голос.

Катя расцепила руки и побежала с холма вниз. Ей казалось, что бежит она сквозь плотную стену дыма. Что-то еще упущено… «Вот о Шурке и Мане, кажется, ничего не сказала».

Лохматый черный клубок с разбега ткнулся ей под ноги. Катя испуганно отскочила в сторону, но это была собака. Затрещал прибрежный куст. Катя схватилась за кобуру.

— Не пугайся, Катерина Ивановна, это я. К ней вышел Васька.

— Ты зачем здесь, Вася?

— С тобой вместе… в партизаны.

— В партизаны? А откуда ты знаешь, что я в партизаны иду?

Он улыбнулся.

— Так я же здесь сидел, в кусту, и все слышал.

Катя вспомнила расстроенное лицо Филиппа и рассказ матери о васькином письме. Она подошла к мальчику, заглянула в его доверчивые, преданно смотрящие глаза.

— Мал ты, Вася, нельзя. Беги скорей домой. Ты знаешь, как тебя отец с матерью ищут!

— Знаю. Слышал…

Он нахмурился и, наклонив голову, сердито засопел. В мыслях его был теплый апрельский день, в который провожал Катю до этого парома. Они сидели вот здесь на берегу, а Катя рассказывала о Павке Корчагине. Она говорила, что надо быть таким, как Павка, а теперь…

— Что же, Павка-то большим, что ли, был, когда в армию ушел? — спросил он угрюмо, не справляясь с дрожавшими губами. — «Мал»… Как на поле работать, так в самый раз был, а теперь мал…

Катя едва заметно улыбнулась. Она любила мальчишку. Затаив дыхание, он смотрел на нее, ожидая когда она произнесет два желанных слова, только. «Хорошо пойдем».

— Нет, Вася, — решительно сказала Катя. Паром, подплыв, мягко ткнулся о берег.

— Будь, Васенька, умным, иди. — Она обняла его. Если своих не застанешь, иди к моей мамке, у нас будешь жить.

Васька опять наклонил голову и всхлипнул, а Шар сердито заворчал на незнакомую женщину, которая сошла с парома и, кутаясь в шаль, молча прошла мимо.

«Может быть, взять? — заколебалась Катя и а решительно отвергла эту мысль: — Нет, нельзя рисковать детьми».

Шапка у Васьки съехала на затылок. Катя поправила ее.