Николай Бирюков - Чайка

— Шутник ты, — улыбнулась она. — Такие не стареют! Не записываешь больше в книжечки-то?

— Нет, мамаша. Я только вчера из армии.

— Вон как! А когда же механиком успел сделаться?

— В армии, мамаша. Служил в мотомеханизированной части. А ведь недаром говорится: быть у воды да не напиться!

— Соответствует, — поддержал Михеич. Василиса Прокофьевна засмеялась.

— Теперь, Никита Михеич, молодые-то такие до всего дотошные пошли, — и на сухом месте напьются. К примеру, Катю мою возьми…

— А где она сейчас? — перебил Федя.

— Катя-то? На реке, наверно. Нынче там гулянье, сокол.

— Я не про то. Что она делает сейчас? Наверное, лучший в мире лен выращивает?

— Выращивает.

— И все так же, наверное, по ночам вы ее спать не можете уложить?

— Да она, сокол мой, в Ожерелках не живет. Она теперь…

Взглянув в окно, Василиса Прокофьевна не договорила и поспешно спрыгнула с полки: поезд шел мимо ожерелковских полей. Федя встретился глазами с Михеичем, и старик весело подмигнул ему.

— С выставки катим… По именному приглашению были, так сказать гости и хозяева. — Он проворно снял с полки свой мешочек. — Эй, залесские и ожерелковские… вытряхивайтесь! Пообчистимся от пыли да на Волгу, а то именины без именинников пройдут. Не соответствует.

Девушки выходили, оглядываясь на Федю и перешептываясь. Уже в дверях оглянулась и Василиса Прокофьевна.

— А ты вроде еще больше вырос! — крикнула она. — Будешь в наших местах — заходи, опять блинками накормлю.

— Непременно приду.

Поезд остановился у знакомого полустанка. Федя увидел, как мимо окна прошли Василиса Прокофьевна, Михеич и девушки. Старик, с увлечением жестикулируя, продолжал о чем-то говорить. Девушки смеялись.

Пронзительно загудел паровоз.

Вдали за кустарником блеснули железными крышами дома Ожерелок. Набирая скорость, поезд шел мимо льняного поля. В глубине его парами ходили девушки, держа в руках носилки — две жерди, скрепленные рогожей. Девушки ступали медленно и так осторожно, что не заметно было колыхания голубых цветов, достававших им до пояса. Носилки мерно покачивались, и на поле желтым туманом оседала пыль суперфосфата.

Поле все быстрее и быстрее уплывало назад.

Федя провожал его глазами и досадовал на себя за то, что не успел расспросить Василису Прокофьевну о Кате.

Мысли его отвлекла девушка, занявшая место у окна напротив. При ее появлении стихли все разговоры. Смуглая, в черном запылившемся платке, она облокотилась на выступ окна, но смотрела куда-то в угол вагона и, не замечая, нервно наматывала на гриф гитары конец косы, перекинувшейся у нее через плечо. Лицо ее было какое-то измученное и неподвижное.

Пожилая женщина, расположившаяся на месте Михеича, подошла к ней.

— Здравствуй, Маруся.

— Здравствуйте, — неохотно ответила девушка.

— А я и не знала, что ты приехала. Давно?

— Позавчера.

— На гулянье теперь?

Девушка повернулась к ней спиной и пошла к выходу.

— Ваша знакомая? — спросил Федя, когда дверь резко захлопнулась.

— С нашего хутора — Кулагина. Учится… — Женщина оглянулась на дверь и зашептала: — По весне к свадьбе готовилась, а парень-то, слышь, подлец оказался.

Раздался паровозный гудок. Замедляя ход, поезд приближался к Певску.

Федя вышел на площадку.

Солнце уже клонилось к западу, а праздничное веселье было еще в самом разгаре. На одной поляне выступали кружки колхозной самодеятельности, на другой танцевали, на третьей устраивались «бега в мешках». Колхозники расположились, как на кочевье: под соснами дымили самовары, над кострами в котелках и чугунках булькало варево, и легкий смолистый аромат сосен перемешивался с запахом мясного навара и едкого дыма.

Гулко хлопали вылетающие из бутылок пробки. Выпивали торжественно, с чоканьем. И везде слышались разговоры — об урожае, о колхозах, о семейных делах. Некоторые, разгорячась, вынимали карандаши и принимались за подсчеты. Хозяйки безуспешно напоминали о стынувших самоварах, спорящие с досадой отмахивались.

А рядом играла музыка, аукались парни и девушки.

Среди залесских колхозников, когда мимо них проходила Маруся Кулагина, сидел Михеич. Старик уже успел как следует выпить, принять участие в конкурсе на лучшего плясуна и получить за это приз — узбекскую тюбетейку. Шустрые глаза его влажно поблескивали. Он попыхивал трубкой и, любуясь серебристым бисером тюбетейки, говорил:

— Была судьба барыней — на мужике каталась, а мужик-то возьми и заверни в колхоз. «Слазь, — говорит, — барынька, накаталась! Теперь мы тебя в запряжку…» И запрягли! Ничего, не дюже брыкается. Теперь, кто ежели на судьбу жалуется, скажу: «Врешь, в твоих руках от судьбы вожжи! Куда ты правишь, туда она тебя и везет». Оно и соответствует.