Николай Бирюков - Чайка

Михеич нахмурил морщинистый лоб, решительно шевельнул бровями.

— Дда… Поручил мне народ передать, что обида-то и на вас, на партизан, есть немалая.

— На нас? — удивилась Катя.

— Да. Я и Лексею Митричу хотел об этом слово свое замолвить, да так получилось — как следует друг дружку не рассмотрели и разошлись. — Он указал кнутом на подводы. — Вот помним о вас, а вы, не в обиду будь сказано, забывать стали про народ.

— Не понимаю, Михеич.

— Понятие тут небольшое надо, — помолчав, все так же хмуро сказал старик. — Знаем, не сложа руки сидите, а только, Катерина Ивановна, и народ в забытии оставлять не гоже, не соответствует. Говоришь, тяжело в лесу-то? Мы все это знаем, сочувствуем. А нам, дочка, и того тяжелей. Вы тут хоть через радио немножко свет видите, а мы… Весь свет немец заслонил.

Он потер прихваченное морозом ухо и в упор посмотрел на Катю.

— Много для себя мы не просим… В первое-то время вы каждый день для нас сводку печатали, а теперь… Ведь ежели знаем, жива Москва — значит все живо…

Катя молчала.

— Живем и ничего не знаем, что там, около Москвы, — продолжал Михеич.

Васька оглянулся на него.

— А мы? Мы тоже не знаем.

— Нет у нас теперь радио, Михеич, — сказала Катя. — Все немцы во время налета разбили.

— Вот оно что! — Михеич снял зачем-то шапку, покомкал ее в руках и опять надел.

— Извини тогда, Катерина Ивановна, старого. Стало быть, что вы, что мы — в одной темноте.

Он помолчал, вглядываясь в черноту леса.

— А немцы каждый день по своему радио расписывают, как они, дескать, в Москве пируют да парады устраивают.

— Ложь это! — возмущенно сказала Катя.

— Вот и я тоже… — обрадовался Михеич. — Зайдет речь, говорю: ежели бы взяли Москву, куда бы им так с мостом торопиться?

И опять — настороженно:

— А мост-то строится, дочка?

— Строится.

— Глядишь, скоро по нему и поезда пойдут?

— Нет.

— Не пойдут?

— Не пойдут, — убежденно подтвердила Катя.

Михеич схватил обе ее руки, сжал.

— Спасибо, что надежей старика радуешь, а то ведь народ строить-то, строит, а душа болит: кому строит?

Не отнимая у него своих рук, Катя остановилась. Подводы проехали мимо.

— Скажи, Михеич, только всю правду: пошатнулся народ? Начинает верить в немецкие басни?

Михеич растерянно забегал глазами по лицам обступивших его партизан.

— Да ведь, детки, я — в селе, народ — на каторге. Мало видимся.

Он стоял седой, сгорбленный, с ввалившимися щеками. Веки его заморгали, и слезы закапали прямо на землю.

— Катерина Ивановна! — Сам, наверное, не замечая, он смял в кулаке бороду и заговорил часто, задыхающимся голосом: — В аду ведь живем… Ни одного дня не проходит, чтобы не услышать: того-то удавили, проклятые, такого-то… Эх, да что говорить об этом. В Волгу люди бросаются, — не все, конечно, такие, а есть… Вот уж сами и рассудите, как народу жить-то теперь приходится… Вам виднее…

Он дрожащими пальцами вынул из кармана полушубка большой клетчатый платок.

Из темноты донесся оклик Васьки.

Ничего не сказав на слова Михеича, Катя хмуро пошла вперед.

— Вам виднее, — повторил он, вытирая платком глаза. Подводы стояли, окруженные густым лесом.

— Дальше не проедешь, — заявил Кате Васька. Она поглядела по сторонам и приказала разгружать.

Взошла луна, в тишине раздавались лишь шаги часовых, а Тимофей все сидел на насыпи, не решаясь подняться: немцы «постегали» его со всем усердием. Сердце жгла злая обида-унижение и боль были перенесены зазря: в ушах его до сих пор стояли злорадные выкрики и смех. Ощутив, что волосы становятся холодными и мокрыми, Тимофей приподнял голову. С неба падал снег — первый снег в этом году.

Почему-то снегопад удивил Тимофея. Он протянул ладонь и злобно смотрел, как таяли на ней снежинки.

Жизнь шла своим чередом, как будто не было в ней его, Тимофея, выпоротого, осмеянного, потерявшего под ногами твердую почву.

Подняв втоптанный в землю картуз, он отряхнул его и, стоная сквозь зубы, сполз с насыпи. Решил итти не по дороге, а лесом: короче и меньше вероятности встретиться с кем-либо из земляков. Знал теперь твердо: окажись с ними с глазу на глаз без немцев — не помилуют, разорвут.

Шел, цепляясь за деревья. Снег падал на горячее лицо и тут же таял, стекая, как слезы.

Неподалеку от Ольшанского большака остановился. И сил не было дальше итти, и не хотелось — некуда, незачем… Обхватив рукой сосну и устало прижавшись к ней головой, он смотрел на черное небо, с которого хлопьями валил снег.