Мариэтта Шагинян: Где я?

К ночи совсем стало нехорошо. Люба мне столовую ложку брому дала и невежливо так заявила:

— Мама, что это ты заговариваться начала! А мне бы хоть соснуть, да сон не идет.

И глядят, глядят со стены глаза серьезные, темные, с поволокой, словно медленно в глазницах обращаются, глядят, будто приказывают: изыди вон, ты — не я.

Вскочила я, в чем была, сорвала фотографию, метнула на пол и кричу:

— Сгинь сама, проклятая. Не признаю тебя и видеть тебя не хочу!

Тут вдруг она внутри меня стала шелохаться, как большой воз сена, когда его по улице везут, и все-то вздымается во мне, все-то вздымается:

— Что ты, — говорит, — из меня сделала! Уйди вон, чтоб я в воскресение мертвых явилась.

— Я сама в воскресение мертвых явлюсь! — закричала я на нее диким голосом. — Что ты меня из меня выпираешь?

Ослабели тут у меня ноги, а она все выше да выше, да к самому горлу…

Сусанну Ивановну отпевали в зале соборные певчие. Пели хорошо, только орудия мешали, нет-нет да и громыхнут. Родственники и знакомые удивились, как очистилось и просветлело лицо покойницы, побелело и такое моложавое стало, что все морщины будто разгладились.

Фрося, обмывавшая покойницу, философски заметила:

— Покойники завсегда так.

Впервые в сб. «Странные рассказы», Ростов-на-Дону, изд-во «Аралэзы», 1919.