Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Немного подумали над этим, снова пошли в сауну, потом почти молча млели под простынями, сидели за столом. Григорий записывал телефоны остальных, давал им свои визитные карточки, вошла Ольга Павловна справиться: «Не нужно ли, мальчики, чего?» — они чуть заспорили, взять ли еще коньяку, спор был бессмысленным, ибо с самого начала подобные выяснения всегда обречены на то, чтобы, конечно, еще взять, да и сама Ольга Павловна способствовала такому решению: каждому казалось, что именно его широту натуры она одобряет.

На ее длинных пальцах посверкивали камнями тяжелые кольца, и такие же тяжелые крупные золотые серьги были в красивых ее ушах, и вся она, дебелая, величественная, неторопливо-надменная, воспринималась ими, распаренными, закутанными в простыни, уже поуставшими от жары, как нечто приятно-прохладное даже издали. Один лишь Каретников отчего-то привередничал сегодня: и все их разговоры были ему неинтересны — будто он уже не раз это слышал; и украшения Ольги Павловны казались ему аляповатыми, безвкусно купеческими, хотя ничего такого он не замечал раньше; и сама она держалась по отношению к ним как-то снисходительно-высокомерно, словно то положение, которое она занимала в жизни, было несравненно более важным и почетным, чем то, которого достигли они; да и баня ему уже надоела. Он почти и не говорил, только слушал, удивляясь необязательности, ненужности всех этих разговоров, сплошному какому-то пустословию.

— ...почти месяц лечил, а он не удосужился моего имени-отчества запомнить. А вот как швейцара в ресторане зовут, если несколько раз сходил туда, — наверняка помнит!

— Ну сравнил, старик! Швейцар не пустить может!

— А все-таки, мне кажется, никого так часто не благодарят, как вашего брата, врачей. У нас, скажем, на фабрике, выпустим кофточки неудачной расцветки — сразу видно, кто виноват. А у врачей...

— Не обижайся, старик, но за такие кофточки я бы вас всех к стенке ставил, честное слово. Хотя, конечно, и врачи тоже... Придешь, а он не разговаривает с тобой — рычит!

— А ты знаешь, слишком сердобольный врач иной раз только ухудшает страдания больного?

— Ничего, пусть уж лучше ухудшает, мы как-нибудь потерпим...

— Да что — вы? Создали бы, наконец, нормальную футбольную команду! Смотреть противно!

— Извини, старик, это не по моей части. Ты читал, как наши прыгуны...

— ...и говорю тогда больной: раз мне так долго приходится вас уговаривать — значит, я не ваш врач.

— А кто же тогда ее врач?

— Тот, которому она поверит в несколько минут.

— Нет, ты признайся: бывает же, ничего особенного ты не сделал больному, природа помогла, сам выздоровел, а благодарят тебя!

— Но зато и столько черной неблагодарности тоже никто не выслушивает. Все сделал, что мог, но спасти не удалось. А какой-нибудь родственник такое наплетет после всех твоих стараний... Жалобы во все инстанции, комиссия за комиссией...

Что-то все время не о том они сегодня, поморщился Каретников.

— Вот вы говорили тут — «любовница», — сказал он, подумав о Вере.

— Мы?..

— А, говорили, говорили!.. Ну и что?

— А то, что, если не просто так... если, кроме всего, есть еще и о чем разговаривать... Бывает, такая связь и пять, и десять лет длится, — мечтательно сказал Андрей Михайлович. Сам-то, положим, он что-то не припоминал о таком, но, представив себе Веру, добавил убежденно: — И даже больше!

— Ну, старик! — ужаснулся тренер. — Это же тогда — как будто с собственной женой!

И все поддержали его: в самом деле, какая же тогда разница, если столько лет — с одной и той же?!

— Ладно, — сказал Каретников, решительно вставая из-за стола. — Душ — и домой.

Когда они выходили из гостиницы, Андрей Михайлович пропустил вперед нового их партнера по бане и, кивнув на него вслед, сказал гинекологу:

— Меня теперь на букву «X» записывают.

Гинеколог вдруг понял, как с ним самим было, и расхохотался:

— А меня — на букву «Г».

— И поделом, — сказал Каретников. — Давно бы надо баньку попроще искать.

За стеной кабинета шла обычная кафедральная жизнь, бродили по коридорам больные, слышались голоса сестер и нянечек, на столе перед Каретниковым лежала очередная порция листков будущей диссертации Киры Петровны; надо было, преодолев отвращение, читать их, вызвать потом Серебровскую, чтобы, смирив себя и оставаясь вежливым, поговорить о прочитанном — как всегда, придется, видимо, все переделывать, — и еще писать отзыв на другую диссертацию, присланную неделю назад, а он вместо этого сидел, уставившись невидящими глазами в окно и все пытался понять, отчего же отец так заблуждался на его счет. Конечно, столько лет работать, не щадя себя: кандидатская, докторская, написание монографии, десятки статей, а в последние годы еще и заведование кафедрой — ни дня в свое собственное удовольствие... Вот! Вот именно! Оттого отец, понятно, и сочувствовал ему: вечной его гонке, занятости, ответственности... А я воспринял это чуть ли не так, что отец, мол, считает, будто в чем-то моя жизнь вообще не задалась... Он-то как раз имел в виду совершенно другое! Как же это сразу в голову не пришло?!