Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Каретников спохватился, что так нельзя, он так и за неделю не управится, если все подряд читать, но спустя какое-то время он снова невольно задерживался на каком-нибудь письме подольше, удивлялся, как все-таки могут столь откровенно делиться с посторонним, в сущности, человеком своими семейными неурядицами, или растроганно читал в другом письме:

«Я не знала никого другого, кто обладал бы большей силой нравственного воздействия на нас и кто сумел бы привить любовь к русской литературе почти всем ученикам...»

Еще в каком-то письме ему попалась на глаза строчка, что немногие учителя могут сказать, что они остались друзьями и советчиками своих бывших воспитанников, а он, Михаил Антонович, остался...

«Каждому из нас, независимо от степени одаренности, вы помогли проявить и найти себя...»

«Ваша доброта и улыбка...»

Кто-то даже с чеховской деликатностью сравнивал...

«Вы владеете даром истинного оратора...»

«Оратора?! — удивился Андрей Михайлович. Но отец... он не то что оратором не был — он и слова подбирал подолгу, а иногда, сильно разволновавшись, даже чуть заикался.

Другая строчка, из следующего письма, насторожила его:

«Вы, наверно, очень счастливый человек! А как же иначе?!»

Где-то он уже слышал подобное предположение. От кого?.. Да-да, конечно, Вера. Она что-то так и сказала, почти, кажется, дословно. Или так: «Иначе это было бы слишком несправедливо».

Как будто оттого, что несправедливо, этого уже и быть не может... А справедливо, что ему-то за всю жизнь, может, одно-единственное письмо и понадобилось — от Веры, — так и его не собрались написать?! Выходит, не нужен...

Ну, хорошо — а что ж теперь делать со всеми этими письмами? Конечно, тоже какая-то память об отце, но если бы это были его собственные письма, а так... Куда их?

Он услышал шаги в коридоре, узнал, что это Лена, и, прислушиваясь, лишь опасался, что она не к нему идет, а в комнату рядом. Ему необходимо было сейчас ощущение, что ничего подобного: кому-то вот и он нужен...

— Андрей, иди ужинать, — сказала Елена Васильевна, остановившись в дверях, но, как отметил Андрей Михайлович, и не уходя после того, как позвала. С ее стороны это был, скорее всего, уже как бы знак примирения.

— Иду-иду, — с несвойственной ему готовностью откликнулся он.

Елена Васильевна укоризненно посмотрела на него, когда он, поравнявшись, пошел рядом, и Каретников добродушно усмехнулся ей:

— Ну и дурочка, ей-богу...

— А ты?! — уступчиво сказала она.

Тогда он ласково приобнял ее за плечи, и так они и вошли на кухню, являя собой образцово-дружную семейную пару.

— Вот это любовь! — сказала дочь с некоторой иронией, но смотрела на родителей поощрительно: ей нравилось видеть их такими — спокойными, в полном согласии.

— Ты уж молчи! — сказала ей Елена Васильевна каким-то непонятным Каретникову тоном, словно попрекала в чем-то их дочь. И странно, что Женька после этого и в самом деле замолчала.

Что там у них? Опять чего-то не поделили?..

— Пап, а я по музыке две пятевки повучив! — радостно сообщил Витька.

— Пятер-р-рки, — привычно поправила Елена Васильевна.

— И не «повучив», — добавила Надежда Викентьевна, — а по-л-лу-чил-л. Л-л-л!.. Повтори, родненький, правильно.

— Да, две пятер-р-рки пол-л-лу-чил-л... — послушно повторил сын.

— Молодец! — одобрил Каретников. — А у тебя как дела? — дружелюбно спросил он у дочери.

— Нормально, — сказала Женя, но, как заметил Андрей Михайлович, взглянула при этом на мать с некоторой настороженностью.

Все же надо бы разобраться, в чем тут дело, подумал Андрей Михайлович, но, удовлетворенный уже одним тем, что обратил внимание, сумел вот не пройти мимо, он сразу же забыл об этом. Побыстрее хотелось доужинать и вернуться к себе в кабинет.

Покончив с письмами, он стал перебирать бумаги отца. Какие-то пожелтевшие вырезки из журналов и газет ему попадались — о воспитании детей, о преподавании в школе, о писателях, рецензии на книги, отдельные листы с выписками откуда-то, групповые школьные фотографии за много лет, где посредине, в окружении своего очередного класса, сидел отец, то совсем еще молодой, в гимнастерке с темноватыми следами от погон на плечах — это сразу после войны, в первые годы, то в плохоньком пиджачке — это попозже, конец сороковых и начало пятидесятых, а то в его последнем, новом костюме в полоску. В нем и похоронили... И вот все, что осталось: письма, тетрадки, эти фотографии, на которых ни одно лицо не знакомо, кроме отца... Все чужое, никому уже не нужное, не интересное...