Владимир Тендряков - Три мешка сорной пшеницы

— Собаки учуяли. Каждый раз, как Сергей Романыч свалится… Рядом не были, ничего не видели, а на вот — заводят… Ишь, как страдают.

У Женьки от собачьего воя першило в горле.

Над сельсоветом, на втором этаже, для наезжающих уполномоченных была отведена специальная комната — две койки и тумбочка.

С вечера собаки вроде притихли, но в середине ночи их словно прорвало. В два голоса под самым окном то вперебой, переливисто, истошно тенористо, с подвизгиванием, то труюно, рвущимися басами — при обморочной тишине спящего села.

Божеумов ворочался, ворочался, наконец поднялся: «Чтоб вас разовало, треклятые!» — зажег лампу, спросил:

— Ты спишь?

— Тут мертвый проснется, — нехотя ответил Женька.

Божеумов сидел на койке в обвисшем, слишком просторном для его костлявого тела белье, сквозь ворот рубахи проглядывала ребристая грудь, лицо кривилось как от зубной боли. Собаки внизу надрывались в звериной тоске.

— Скажи мне, — заговорил Божеумов, — но скажи откровенно, не бойся обидеть — за что ты, к примеру, не любишь меня?

— Ты что? — удивился Женька. — Мы вроде не пьяны, чтоб среди ночи выяснять — ты меня любишь, ты меня уважаешь?

— Все не любят, не только ты… Вот Чалкин… Без меня как без рук, хвалит, выдвигает, а рядком посидеть — нет, нос в сторону. И тебя сейчас к стенке воротит, тебе со стенкой приятнее, чем с Божеумовым…

Выли в ночи собаки, сидел на койке в серых кальсонах непохожий на себя Божеумов, глаза у него в эту минуту были влажные, блуждающие.

— Люди больше блаженненьких любят, вроде Кистерева, — продолжал Божеумов. — И тот это знает, выламывается, красавчик: глядите, мол, какие у меня белые ручки, ни пятнышка на них. А подумать, ведь только бездельник незапятнанным может сохраниться в наши–то дни. Страна в крови, в петле — война не мать родная, — гляди и оба, успевай только чистить, чтоб не заржавело. Гордиться надо, что но белоручка.

— Ты что-то путаешь — чистые руки с чистой совестью, — возразил Женька.

— А разве это не одно и то же?

— Грязь на руках обычно от труда, так сказать, след пользы, а совесть пачкается вовсе не от полезных усилий.

— «Не от полезных усилий…» Красивых словечек из книжек понахватался. Полезному–то делу всегда кто–то крупно мешает, а раз так, то тесни его с дороги. А он дорожку–то за будь здоров не уступит — упрется, да еще юшку тебе пустит.

— А вдруг да ты ошибаешься — не того, кого нужно, потеснишь? — спросил Женька.

— Не могу ошибиться, — возразил Божеумов, — Недопустимо!

Ни намека на спесивость, только убеждение, выношенное, твердое, не терпящее возражений. Женька даже растерялся.

— Ну–у!.. Да ты бог, что ли?

— Я маленький человек, — ответ с прежней твердостью.

— что-то новенькое для тебя.

— И — маленький человек, — повторил Божеумов упрямо. — Не сам нужную линию выдумываю, мне ее указывают: так держать! Мое дело проверять — по струнке идешь или на сторону тебя заносит.

— А ежели кого нечаянно чуть занесет, меня хотя бы, — простишь?

— Нет.

— Даже если нечаянно?

— Война, брат, война! Враг кругом, отец родной подвести может. Начни кому поблажку давать — совсем распустишься.

— Вот и ответил сам себе.

— Что — ответил?

— О чем недавно спрашивал: почему тебя не любят.

— Чтой–то не пойму.

— А что не понимать — ты в каждом врага видишь, почему все тебя другом считать должны?

Божеумов долго молчал, блуждал взглядом, помаргивал на лампу, скреб грудь. Выли под окном собаки.

— Мда–а, — протянул он наконец. — А ты ведь прав, парень. Молодо–зелено, а вот ведь в точку попал. Время-то нынче шибко серьезное — война смертельная, а раз так — о любви не мечтай… Раскис я.

— Вот видишь, как легко и просто.

— Легко — не легко, а распускаться не смей.

Взгляд Божеумова успокоился, лицо обрело обычную значительную уверенность. Он полез под одеяло:

— Собаки треклятые, от них любой свихнется. Эвон надрываются — душу мутит.

А Женька поднялся, сунул ноги в сапоги, накинул шинель.

— Ты куда это?

— Собаки надрываются… Вдруг да с хозяином совсем плохо. Пойду проверю.

— Ну–ну…

Божеумов повернулся к стене.

В темном коридоре тускло светилась щель неплотно прикрытой двери. Женька осторожно заглянул. Горела на столе лампа в окружении склянок и коробочек с лекарствами. На табуретке, сложив на коленях руки, сидело Вера. Она вскинула, как конь, головой, уставились из–под отяжелевших век на Женьку.