— И заветы нашего Яна Гуса! — подхватил чех.
Я с волнением смотрел на них. Как хорошо, что люди разных народов вот так, рука об руку, идут к общей большой и прекрасной цели. Вспомнились слова фронтового друга парторга Джамиля: «Нас должно хватить на многое, на далекое…» «Конечно, хватит», — ответил я ему мысленно, с восторгом глядя на растянувшиеся по дороге войска. Сколько их! И все движутся в одном направлении… Пристали к нам и четники. Тито объявил им амнистию. Им прощались все их страшные злодеяния и преступления перед родиной, им разрешалось вступить в Народно-освободительную армию «для искупления вины». «Раскаявшись», они остригли свои бороды и космы жирных волос, вместо королевских кокард нацепили на шапки звезды и шли за нами назойливо, неотступно. Огромной грязной струей влились в широкий светлый поток.
Милетич не мог равнодушно на них смотреть.
— Черт знает что! — ворчал он недовольно. — Как извернулись! Юркие, скользкие! Теперь, если не уследить, облепят нашу «телегу» — и не оторвешь! Прилип же Куштринович… Как бы не завязнуть с такими попутчиками. Их становится все больше. А хороших, честных людей все меньше и меньше, — едва слышно закончил он.
Я понял его. Иован словно боялся произнести имя Ружицы, о которой думал постоянно. Боль утраты была еще слишком сильна, и чтоб хоть немного отвлечься, он заставлял себя думать о другом. Его возмущала история с Катничем: человек сомнительный, перевертень какой-то, не пользуется ни малейшим уважением бойцов и, тем не менее, оставлен у нас политкомиссаром!
— Видишь, — говорил Иован, — как много значит, что у него есть связи в ЦК партии. Я не удивлюсь, если Ранкович потянет его и на более высокий пост. Такие случаи у нас бывают. Надж, например, командир босанского корпуса, погубил почти всех своих людей. Партизаны называли его изменником. Одно время он был даже смещен. А сейчас, по слухам, Наджу поручают командовать армией. Что значит связи! Плохо все-таки, что там, наверху, не считаются с мнением масс. Вот и получается то, о чем я тебе говорил. Помнишь? Замечательные люди, такие, как Байо или Вучетин, как Ковачевич или Четкович, сотнями уходят из жизни, потому что они не щадят себя в бою, вернее, их не щадят, а такие, как Куштринович, остаются и лезут в наши ряды, в нашу партию, и вот с ними-то нам придется строить новую Югославию.
Мысли о будущем сильно беспокоили моего побратима. И хотя он твердо верил в близкую победу, но уже не мечтал, как прежде, о послевоенной беспечной жизни у «синя-моря», «там далеко», где шумит вечно-зеленая макия и розы цветут трижды в году. По-иному звучали его песни:
Там, далеко у Савы и Дуная,
Там город мой, там Белград.
После гибели Ружицы он решил возвратиться в Белград, а не на родину. Не для того, конечно, чтобы по-прежнему работать в книжном магазине и вечерами любоваться с холма Калемегдана, как за Бежанийской косой Дуная укладывается на ночь солнце, а для серьезной политической работы. Он понимал, что югославскому народу еще предстоят упорная борьба за свое счастье.
И, как бы прикидывая масштабы предстоящих больших дел, Иован все еще сумрачно, но уже с некоторой озабоченностью, поглядывал по сторонам глухой дороги, на серые горы и плешивые холмы, где камень заглушал зелень, на крохотные поля, что террасками раскинулись по склонам, на убогие хатки среди сливовых садов.
Лишь изредка на нашем пути попадалась шумица — лесок, остатки прежних густых боров, давших этому краю поэтическое название — Шумадия.
Почти все эти лески и рощицы находились в руках собственников-кулаков. Они немилосердно их уничтожали на потребу сегодняшнего дня, без мыслей о будущем. И леса превращались в мелкую поросль от пней, да и ту поедали козы. Хорошо еще, если склоны горы не очень круты и почва годится для посева. Там же, где обнажится тощая, лесная земля, которой так много в Сербии, дожди скоро смывают верхний слой, и вот возвышаются вокруг мрачные бесплодные гребни, с которых ветер тучами несет желтую пыль. И это уже не прекрасная, изобильная почва, а лишь ее скелет.
— Этой земле надо вернуть все, что люди так неразумно растратили: ее подлинную силу и красоту, — говорил Милетич. — Вообще тут далеко не то, что в Приморье. Хотя и там народ живет не богаче, но зато он обласкан и избалован теплым синим морем, мягкой и живописной природой. Скалы Далмации увиты плющом, одеты в плащи душистых олеандровых рощ, но и под их сенью пролито не меньше пота и слез, чем здесь, под буками и елями. А ведь все вместе — это одна наша югославская многострадальная земля, которой нужно дать то, чего она была бесконечно долго лишена: счастье мирной и согласной жизни.
Читать дальше