Николай Москвин: Конец старой школы

— Бросают, охальники!.. Разве уследишь, но, замечаю, вода завсегда чистая… Сознаюсь, бумажку другой раз выловишь, но рыба, она ничего — она с бумажкой норовит поиграть, молодые которые… А кормлю сам, как положено.

Рука отрывается от стекла, ворошится в кармане.

— Возьми для рыб. Гмы-ы!.. Корми лучше… Рыба в этом не виновата!

Елисей удваивает дистанцию:

— Зря беспокоитесь, Всеволод Корнилович, они и так сыты!

— Ннуу!

Елисей приближается и вытянутыми, осторожными пальцами берет дензнак. Держит его неприкасаемо, на отлете, показывая: «Это не мне, а рыбам». Дистанция двинулась вниз по ступенькам. На встречном огне — повторно желтеет прозрачное ухо. Так уже было. Елисей спросил, а он… И снова мучительно всматриваясь в двигающееся желтоватое ухо:

— Разрешите, Всеволод Корнилович, опять же спросить, как же земля до сотворения?.. Понять не могу… не откажите.

— Гмы-ы… пристал!

Ломая дистанцию, сокращая косую, заглядывая сбоку:

— Так точно. Пристал… Верно это или несознательность. Что же, как раз, получается… Бог не создавал землю, как же так?.. — Бакенбарды опережают Елисея. — Ночью вчера думал… Они все так говорят, что нет, а вот как вы, господин директор? Вы же землю как раз насквозь знаете… Как скажете, так я и поверю… Значит, землю не создавали… раньше, до бога, была… меня тоже не создавал, рыб, Филимона — никого… Так как же бог-то!.. Что же он?!

Спускающийся по ступенькам поворачивается спиной к перилам. Глаза через бакенбарды — в стену. Черта бровей зачеркивает Елисея. Но не зачеркнуть Елисея.

— …Бог-то, что же он?!

Елисей непозволительно трогает бакенбарды, накручивает волосы на палец. В левой руке, на отлете, дрожит дензнак.

— Гмы-ы… Экий ты, братец, философ! Кому это сейчас нужно? До бога ли земля была или после бога! Чушь! Зачем?! (Бакенбарды суетливо наступают…) Э-э… гмы-ы… Отстань! Бог ничего не создавал. Ни землю, ни человека. Подай шубу! — Сухие ноги, пристукивая, — вниз по ступенькам. — Подлость и хамство он создал!.. Что я заходил в Реальное — не болтай… Шубу!

Елисей недоуменно топчется на ступеньке, будто ищет потерянную дистанцию: шаг назад, шаг влево. И нет косой, не найти почтительную… Бакенбарды свешиваются через перила:

— Так, значит, господин директор, бога-то вроде… как бы… и нет?!

Внизу к преддверьям вестибюля движется уходящий человек. Пропадает величественное, орлиное, непоколебимое. Просто: щуплый, сгорбившийся, ненужный старичок идет за своей теплой шубкой. Старичок наденет шубку, откашливаясь, прохрипит «гмы-ы», смешно насупит прямую черту бровей, пытаясь зачеркнуть Елисея, коридоры, этажи, весь мир. Но не зачеркнет, только смешно насупит брони. Еще раз «гмы-ы» — и пропадет в январских сугробах девятнадцатого года.

Елисей скатывается с лестницы мелкими-мелкими шажками. Бакенбарды настигают ненужного старичка.

— Что же вы, Всеволод Корнилович, раньше… давно не сказали это… я бы, может, иначе жил… я верил вам всем, а вы так…

На пиджаке старика, по-стариковски, оттопырен карман. Неприкасаемый дензнак опускается в щель. Письмо в почтовый ящик.

— Нам, Всеволод Корнилович, это ни к чему… Не жалуемся!.. У нас рыба и так сыта… Не жалуемся!

Черта бровей зачеркивает Елисея, коридоры, этажи, мир. Но не зачеркнуть — только смешно насупились брови.

Незачеркнутый Елисей не глядя подает теплую шубку.

— Гмы-ы…

Январские сугробы.

Девятнадцатый год…

Москва

1929–30 и 1966 г.

Церковь Фрола и Лавра.

«Потешные» — своеобразная «военизация» старой средней школы.

— Что мы видим на этой картине?

— Что мы видим на этой картине?

— Это отец семейства.

— Дальше!