Илья Дворкин - Взрыв

— Не надо, Зина, — снова попросил он.

— Боишься, боишься! — Зинка захлопала в ладоши.

Потом вдруг резко метнулась к Травкину, навалилась на него грузным, большим телом. Травкин забился под ней. Подбежали две подружки, тоже навалились.

Травкин бешено вырывался. В эту минуту показался Филимонов. Когда он разглядел, что происходит, то вскрикнул и побежал большими прыжками.

— Сейчас же... а ну, оставьте его! — во весь голос гаркнул он.

Зинкины подружки воровато оглянулись и сразу брызнули в стороны. Зинка недовольно сморщилась и медленно пересела на песок.

И мгновенно, как брошенный тугой пружиной, вскочил Травкин.

Зинка взглянула ему в глаза и побелела. Впервые в жизни она так испугалась — до онемения, до пронзительного холода под сердцем.

И на всю жизнь запомнила она лицо Травкина и его трясущиеся руки, что-то ищущие в песке. Он схватил то, что попалось первым, — лопату. Филимонов не успел на какое-то мгновение. Лопата взметнулась вверх и обрушилась на Зинку.

Видно, был у нее все-таки ангел-хранитель на небе, потому что лопата пришлась не острым краем, а плашмя. Плотно, с чмокающим звуком, она опустилась на широкую, обтянутую майкой Зинкину спину.

Хрясь! И черенок сломался.

И в тот же миг Филимонов прыгнул и подхватил Травкина на руки, оторвал от земли и потащил в сторону. А тот вырывался, царапал ему шею.

— Я человек! Я человек, — хрипел он, — а меня вот она... эта... Надо мной нельзя... нельзя издеваться... над человеком.

Филимонов укачивал его, как ребенка, и все говорил, говорил какие-то ласковые, добрые, торопливые слова. И Травкин постепенно утих, обмяк и только негромко всхлипывал время от времени.

А на песке в голос ревела Зинка. Крупные слезы горохом скатывались по ее красным щекам, губы распустились и припухли. И сквозь плач, нараспев, она без конца повторяла и повторяла одно и то же:

— Да разве ж я здевалась... Разве ж я такая... Я ж шутя... не злобы ж ради. Да разве ж я здевалась... Разве ж я такая...

В ту пору, когда появился Травкин, Балашов был совсем еще зеленый. И, откровенно говоря, всерьез никто его поначалу не принимал.

Сам же он был здорово подавлен авторитетом Филимонова, его властью над бригадой и собственной своей беспомощностью в самых малых практических делах.

Целыми днями Балашов сидел в прорабке тихий как мышь, разбирался в чертежах, подписывал бесконечные требования на материальный склад, заверял транспортные накладные шоферам и помалкивал.

Для того чтобы составить самую плевую бумажку, приходилось просить помощи у Филимонова.

Филимонов деловито подходил к болезненно краснеющему мастеру и вмиг разрешал все его мучительные проблемы. Так и сидел Санька, почти не выходя из своего закутка, затопленный бесконечными бумажками, а дело шло будто само собой, и становилось ясно — мастер тут совершенно ни при чем. Что он есть, что его нет — совершенно неважно.

Не начальник, а так — пустое место, в лучшем случае, писарь.

В восемь часов вся бригада, уже переодетая в робы и резиновые сапоги, дожидалась приказов Филимонова. Он рассылал людей на разные объекты спокойно и властно, никому даже в голову не приходило ослушаться или поспорить.

А у Балашова все кипело внутри.

Его будто и не замечали вовсе. Никаких не задавали вопросов, не ждали от него приказаний. Однажды от обиды и злости Балашов вмешался, встрял в разговор Филимонова с бригадой и совершенно некстати отменил его распоряжения, разослал людей по-своему. Сделал он это не только из-за ущемленного самолюбия. Просто он считал, что имеет право распоряжаться, что может уже организовать работу лучше бригадира.

На него взглянули с недоумением, будто совсем неожиданно заговорил наконец бессловесный шкаф (так показалось Балашову), обернулись к Филимонову, — мол, что это еще за гусь выискался, надо его слушаться или нет.

Филимонов чуть заметно улыбнулся и сказал:

— Ну, чего ж вы стоите, ребята? Идите работать. Александру Константиновичу виднее. Раз он сказал, так и будет. Ступайте.

Люди загомонили, разобрали инструменты, ушли.

А Балашов стоял, вцепившись в угол своего хлипкого столика, весь в поту, багровый, как закат перед ненастной погодой, и клял себя последними словами. Потому что он заметил, как рабочие понимающе переглядывались, усмехались и толкали друг друга локтями, — никакого смысла в балашовской перестановке ни они, ни он сам не видели.

Подошел Филимонов. Будто ничего не случилось, сказал: