Илья Дворкин - Взрыв

Вот как было дело.

Трехсотметровую плеть, сваренную из шестиметровых, диаметром в тысячу пятьсот миллиметров стальных труб, уложили в траншею, но не засыпали полностью. Так, в четырех-пяти местах присыпали только чуток.

Завалить ее грунтом полностью мешали деревья — никак не подобраться ни бульдозеру, ни экскаватору, — об этом уже было говорено, там Божий Одуванчик боевое крещение принимал. Озеленители обещали деревья вырыть и увезти. А пока работать запретили, чтобы, не дай бог, не изуродовать липки и тополя. Так и осталась труба неукрытая, с одним свободным концом, намертво задраенным заглушкой.

Потом пришла зима, выпал снег, и просочившиеся в траншею грунтовые воды прихватило морозом — получился толстый лед.

В этом льду скрылась труба, и вид был вполне благополучный, никакого несчастья не обещающий.

Все было прекрасно и спокойно до весны.

Другие заботы, неотложные горячие дела отвлекли Филимонова, и он как-то и внимания не обратил, что озеленители никаких деревьев не увезли и, значит, обещания их были обманные и легкие, как шелуха. И выходило, что трубопровод опять же засыпать нельзя.

До первых теплых дней горя не было.

А потом лед под горячими весенними лучами растаял, и вся эта махина, вся эта пустая, невероятно тяжелая трубища вдруг всплыла в траншее, как поплавок. Всплывала она не равномерно, а как бы волнообразно, и потому от огромного напряжения в стальных ее стенках сварные швы полопались, в некоторых местах труба смялась в мелкую гармошку, и вышло страшное дело — вся долгая и тяжелая работа пошла насмарку.

Вместо того чтобы исправлять этот искореженный трубопровод, гораздо легче было порезать его автогеном и уложить в новую траншею. Но сделать это было никак невозможно, потому что трасса проходила по единственно свободному от других коммуникаций пространству.

Там вокруг черт ногу сломить мог, что там делалось, — и газовые трубы рядом шли, и канализационные, и несколько силовых и телефонных кабелей.

И начались мучения.

Сквозь трещины в трубу попала вода, и она вновь затонула, но уже сплошь дырявая и никуда не годная.

Несколько насосов качали беспрерывно, круглые сутки. Вода со всхлипом заливала тихую благость кладбищенских аллей, и если бессловесным упокойничкам было все безразлично, то Филимонов болел душой, переживал. Как-то неловко было устраивать из такого места пруд.

А после началось самое неприятное.

В трубопроводе через каждые пятьдесят метров газорезчики вырезали круглые лазы, и теперь надо было забираться внутрь, искать дырки и щели.

Это уже само по себе не больно-то приятное занятие — ползать в гидрокостюме, скрючившись в три погибели, с тяжелой шахтерской лампой на шее. А тут еще оттого, что трубопровод лежал волнами, не удалось выкачать всю воду, и в некоторых низких местах получились «мешки» — вода там плескалась по колено.

И в этой темени, грязи и мокрети надо было отыскать узкие, иные и вовсе с волос толщиной щели. Правда, были и с ладонь, те-то находились просто, а вот мелкие... Труба под тяжестью своей вдавливалась в жидкий грунт, щели закрывались, и найти их все не было никакой человеческой возможности.

Громоздкий Филимонов грохотал жуткими словами, вылезая задыхающийся, мокрый, рыжий от ржавчины, и был зол на весь белый свет как собака.

Одной Зинке повезло — она просто-напросто не пролезала в лаз и была этим обстоятельством чрезвычайно довольна.

— Давай, давай, дистрофики, шуруйте! А я женщина бедная, слабосильная, меня беречь надо.

— Правильно, Зина, вы отдохните, потому что там тяжело лазать и очень неприятно, там грязно и темно, и болит поясница, — говорил Травкин.

После той тяжкой истории они на удивление всей бригаде стали большими приятелями. Зинка готова была любому перегрызть глотку за Божьего Одуванчика, любому его обидчику. Но таких не находилось.

Иной раз Травкина даже тяготили Зинкины заботы, несмотря на то что заботами и вниманием к своей особе он никогда избалован не был.

Зинка от всей души старалась обласкать его, но получалось у нее это несколько тяжеловато — опыта не было.

Однажды она, не спрашивая разрешения, покуда Травкин работал, взяла и выстирала все его вещички и ужасно расстроилась, когда они не успели просохнуть и Травкину пришлось, кряхтя и тихонечко чертыхаясь, надевать свой костюмчик полусырым.

Прыгая на одной ноге и с трудом натягивая задубеневшую мокрую штанину, Травкин говорил яростно-приглушенным голосом: