Александр Демченко - Серебряные крылья

Как сейчас, помню: коптилка из снаряда, и тени на стенах пляшут. Всю ночь мы с матерью сидели над Толиком и Ванюшей. На другой день, уже к вечеру, поезд остановился у какого-то разъезда, и мы хоронили погибших. Один старичок вынес из вагона Толика, мама — Ванюшу. Земля была твердая, и мы долго долбили землю. Положили рядком моих братушков, накрыли одеяльцем…

Валентин замолчал.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросил Фричинский.

— О чем?

— Столько лет мы знакомы, а, оказывается, друг о друге не все знаем. Ну, рассказывай дальше. Вы что же, в Новосибирск эвакуировались?

— Нет, туда мы потом перебрались. Нас везли в Среднюю Азию. На какой-то станции мать ушла вещи на хлеб менять. Ждем-пождем, а ее нет и нет. Мы с сестренкой в слезы: а ну как поезд двинется! Какие-то военные подошли, успокаивать стали. А тут и мать прибежала, запыхалась вся, расстроенная: ни крошки не достала. Военные поделились с нами хлебом и консервами. Дальше ехали вместе. Они должны были где-то в Средней Азии самолеты для фронта получать. Один высокий такой, дядя Паша, уже в дороге узнал тяжелую весть: погибла его мать. Ох и плакал он тогда! Ну как ребенок! А моя мать все уговаривала его: «Паша, у всех сейчас горе…» А он свое: «Я должен быть сейчас на фронте, должен мстить, а меня в тыл?»

Остановились мы в Джамбуле. Весь в садах. А какие яблоки там! Поднесешь его к глазам против солнца — оно насквозь светится, каждое семечко видно. По садам лазать я мастак был. Как-то перелез через дувал, нарвал яблок, вдруг меня кто-то за шиворот — цап! Рванулся я — не тут-то было! Крепко держит меня аксакал. Лицо у него темное, бородка из трех волосин, глаза узкие, как щелочки, и не поймешь, что в них. Ну, думаю, сейчас задаст! А он не спеша вывел меня из сада через калитку и тихо так говорит: «Захочешь яблок — приходи, баранчук, всегда угощу. Только не воруй». Стал приходить я к нему, помогал сад поливать, яблони окучивать. На яблоках, считай, и жили. Потом в Новосибирске объявилась тетка, к ней переехали, да там и засели… В общем, хватили горюшка. Нам, ребятишкам, еще куда ни шло, а каково матери доставалось! Ходила по домам — где постирает, где понянчит. Все лишний кусок перепадет. Тетя немощная была, так что на руках у матери нас трое было. И дал я клятву: как выйду в самостоятельную жизнь — до гробовой доски помогать ей буду. Да разве отплатишь ей за все муки, за бессонные ночи, за недоедание, за ее натруженные руки!..

«Плох тот солдат, который не побывал на гауптвахте», — бодрился Зацепа, отправляясь в комендатуру.

На душе скребли кошки: ребята летают, а он будет сидеть под арестом. Подумать только — десять суток! Он пытался себя успокоить: Чкалов, мол, тоже летал иногда с нарушениями, даже под мостом, и тоже «страдал». При выходе из штаба Зацепа подмигнул товарищам — знай, дескать, наших, — но ответом ему было гробовое молчание, и он понял, что его поведение осуждают. Он готов был броситься к командиру полка с запоздалым раскаянием и поклясться всем чем угодно, что больше подобных проступков с его стороны не повторится, по сейчас это уже не имело никакого смысла. Записка об аресте, врученная начальником штаба, лежит в кармане…

Гауптвахта находилась в городе при гарнизонной военной комендатуре. Зацепа решил прежде немного побродить, подышать свежим воздухом. Он бесцельно слонялся по дощатым тротуарам.

Город ему определенно не нравился. Начитавшись книг о необыкновенной природе этого края, он ожидал чуть ли не на улице встретить тигров, охотников-бородачей, увешанных трофеями. А все вокруг было далеко не так экзотично, как рисовалось в его воображении. Улицы как улицы — где грунтовые, где мощенные камнем, где покрытые асфальтом. И люди самые обыкновенные. Вот разве воздух какой-то особенный, прямо-таки витаминизированный! И еще мохнатые сопки, с трех сторон подступившие к городу, да чистейшей слезы прозрачно-голубое небо, какое бывает только над лесом, усиливали ощущение своеобразия, непохожести на другие города, в которых ему доводилось бывать.

Зацепа вдруг сообразил, что забрел на Ключевую улицу. Он остановился, досадуя на себя. А ведь клятву давал: ноги его больше не будет здесь.

Он развернулся и зашагал прочь… в комендатуру.

Не думал. Валентин, что такими мучительными покажутся ему эти десять суток… Время тянулось в сером, скучном однообразии. Для непоседливого, взрывчатого Зацепы это и было самым тяжким наказанием. Он не находил себе места. От недавней бравады не осталось и следа: она слетела с него, как шелуха. Сколько дум передумано за время вынужденного безделья! Как-то поживают сейчас там, в полку, ребята? Скорей бы к ним!..